Десять выигранных сражений, двадцать пять взятых крепостей, восемьдесят пять тысяч пленных французов, около трёх тысяч орудий, полное очищение от неприятеля всего Пьемонта и Ломбардии — таков был результат суворовских действий за четыре месяца, над чем почти четыре года трудился Бонапарт.

Но особенное удовольствие доставила императору Павлу награда, пожалованная Суворову королём сардинским. Тот возвёл его в сан главнокомандующего фельдмаршала сардинских войск и в гранды Сардинии с титулом и степенью кузенов королевских и прислал ему ордена Аннонсиады, Маврикия и Лазаря.

«Радуюсь, что вы делаетесь мне роднёю, — писал император, зная весёлый и лукавый нрав старика, — ибо все влиятельные особы между собою роднёю почитаются».

А блистательный переход Суворова через Альпы, Сен-Готард, «чёртов мост» и вовсе затмили славу недавних побед Бонапарта.

Однако вероломство союзных австрийцев, оставивших русских среди неприступных вершин и бездонных пропастей без продовольствия и фуража, когда у солдат не осталось ни одного сухаря, когда офицеры и генералы платили швейцарским горцам золотыми червонцами за кусок сыра или хлеба, а великий князь Константин Павлович приказал на собственные деньги скупить у жителей горных деревень всё съестное и раздать солдатам, поставило суворовскую армию на грань катастрофы.

Здесь впервые дрогнуло сердце полководца, особенно когда он узнал о поражении двигавшегося ему навстречу корпуса Римского-Корсакова при Цюрихе, тоже оставленного австрийцами без поддержки.

Узнав от посланца Суворова в подробностях все перипетии альпийских битв и переходов, предательские козни «добрых союзников», боевые труды и живое участие к солдатам молодого Константина Павловича, император тут же приказал суворовской армии возвращаться домой, а императору Францу II написал гневное письмо: «Вашему величеству уже должны быть известны последствия преждевременного выступления из Швейцарии армии эрцгерцога Карла, которой, по всем соображениям, следовало там оставаться до соединения фельдмаршала князя Италийского с генерал-лейтенантом Корсаковым. Видя из сего, что мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого я полагался более, чем на всех других; видя, что политика его совершенно противоположна моим видам и что спасение Европы принесено в жертву желанию расширить вашу монархию, имея притом многие причины быть недовольным двуличным и коварным поведением вашего министерства (которого побуждения не хочу и знать, в уважение высокого сана вашего императорского величества), я с тою прямотою, с которой поспешил к вам на помощь и содействовал успехам ваших армий, объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о ваших выгодах и займусь выгодами собственно своими и других союзников. Я прекращаю действовать заодно с вашим императорским величеством, дабы не действовать во вред благому делу...»

Спасение русского войска в самой ужасной и труднейшей из местностей Швейцарии государь посчитал величайшей заслугой. Суворова он возвёл в звание генералиссимуса. Диктуя свой рескрипт, он сказал присутствовавшему при этом графу Ростопчину: «Это много для другого, а ему мало — ему быть ангелом».

В Балтийском же флоте другая новелла получалась. Здесь царило полное, точное гробовое, молчание. Моряки пребывали в бездействии глухом и безнадёжном. Кто послабее духом был, склонялся к картёжной игре и пьянству. К радости для Беллинсгаузена, в Кронштадте ещё стараниями покойного Самуила Карловича Грейга существовал Морской клуб, куда собирались просвещённые офицеры потолковать о текущем и грядущем, послушать ветерана, вспоминавшего о былом, как всегда розовом, полном романтического бреда. К примеру, о том же князе Долгоруком, командовавшем «Ростиславом» в турецкой кампании в 1770 году. Большую часть жизни он провёл в море на своём корабле и любил его, как родное дитя. Говорил о нём со страстью и нежностью, иногда со слезами умиления. Своих детей у него не было, так он постоянно твердил своей племяннице: «Смотри, Еленушка, когда ты будешь большая, и выйдешь замуж, и родится у тебя сын, ты назови его Ростиславом в честь и память моего корабля». Самозванку «княжну Тараканову», которую добывал для императрицы Екатерины II командующий эскадрой граф Алексей Орлов, везли из Ливорно в Кронштадт, кстати, на «Ростиславе», в пути ею пылко увлёкся Долгорукий, да настолько сильно, что стал даже помышлять о похищении таинственной красавицы. Но любовь к кораблю оказалась постоянной, а к женщине — мимолётной.

Клуб немало способствовал торжеству настоящей мужской дружбы среди моряков. Лишённые семейного уюта, родственных и родительских пособий, молодые офицеры, не обременённые ни тёщами, ни чадами, здесь находили истинных друзей. Младший сослуживец знаменитого впоследствии Сенявина, невольно ставший его биографом, Павел Свиньин писал, что, подобно рыцарям, они готовы были страдать и умереть один за другого, поскольку был у них общий кошелёк, общий труд, общая честь и слава, общие пользы и виды. По его мнению, матерью «общих видов» была каждодневная опасность, когда в плавании моряков от смерти отделяли лишь дюймы корабельной обшивки, и «чтобы иметь право жить, надо приобрести готовность умереть».

Если гвардейские и армейские офицеры воспитывались в разных учебных заведениях, то морские, за исключением единиц, вышли из одной альма-матер — Морского кадетского корпуса. Друзья, товарищи до глубокой старости пребывали верными даже и в тех случаях, когда по службе один делался начальником, другой подчинённым.

Сближал и отрыв от родины, если случалось уходить далеко, где не слышали они ни звука родной речи и не ощущали запаха родного хлеба.

При клубе существовала богатая библиотека, где пристрастился коротать длинные зимние вечера Фаддей Беллинсгаузен. Он читал старые повременные издания «Доброе намерение», «Трутень», «Живописец», сочинения Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, о которых в Корпусе не говорили. Но больше увлекался описанием морских и сухопутных путешествий, пытался разобраться в нагромождении разрозненных и разнообразных сведений, писанных по-немецки, французски, английски, закрепляя познания в иностранных языках.

С началом лета морская служба не заладилась. Перебрасывали мичмана с корабля на корабль, туда, где оказывалась вакансия. На «Маргарите» он возил грузы из Кронштадта до Ревеля и обратно. Потом перевели на фрегат «Семион», который находился в дьявольски скучнейшем занятии — крейсерстве. Мотался по морю от точки до точки, охраняя берега от вторжения чужих кораблей. Изредка «Семион» вылавливал контрабандистов, но не таких, как в детстве, при Юри Рангопле, а налимов пожирней, занимавшихся сплавом российских богатств без разрешения и пошлин, срывавших большие куши за икру, меха, цветные металлы, белорыбицу, золото.

Ходил фрегат и к Красной горке, где лишь однажды, соединившись с флотом, в присутствии государя-императора производили манёвры. Здесь в последний раз увидели Фаддей своего кумира, да и то издали.

После манёвров ушли в Копенгаген. Там подремонтировались, сменили такелаж и отправились в Ревель на зимовку. Сюда же чуть позже подошёл корвет «Сысой Великий».

Лейтенант Чернявин, командовавший «Семионом», спросил:

   — Откуда тебя Рожнов знает?

   — А что? — встрепенулся Фаддей.

   — Про тебя спросил, мол, не отдашь ли мичмана. Он на «Сысое».

   — Мы давно с Петром Михайловичем приятельствуем, — улыбнулся Беллинсгаузен. — Не поверите, в деле участвовали против шведов в 1778 году. Отрядом кораблей тогда управлял Пётр Иваныч Ханыков.

И рассказал, при каких обстоятельствах встретился и с тем и с другим.

   — Если желаешь, переводись к Рожнову, всё равно мы здесь долго киснуть будем.

Рожнов встретил мичмана как родного младшего брата, обнял, расцеловал, но от укора не удержался:

   — Чего ж в Кронштадте не навестил?

   — Признаться, с ребятами общим котлом жили, пока по экипажам не распределили, а после как-то не получилось, хотя помнил.