В череде забот, хлопот, волнений случались и отрадные дни. Однажды царь протелеграфировал: «Ждите гостей».

Вскоре показалась дворцовая паровая яхта. Нисколько не заботясь о ветре, она развернулась и пристала к кранцам левым бортом. Рядом с высокой фигурой государя Беллинсгаузен заметил двух генералов в пехотных мундирах. Один из них, коренастый, с седой курчавой головой, вышел вперёд и вместо приветствия что-то произнёс по-немецки. Беллинсгаузен не понял ни слова. Увидев, как беспомощно захлопал глазами кронштадтский адмирал, генерал проговорил по-русски:

   — Перед вами стоит обладатель острова в Тихом океане.

«Да ведь это Алексей Петрович Ермолов! — догадался Фаддей. — Его именем в плавании к югу я назвал один из островов в архипелаге Россиян».

Он принял шутку и почтительно склонил голову, как перед туземным вождём, сказав:

   — Вы-то меня не знали, а я вас давно знаю.

Вторым спутником царя был фельдмаршал Иван Фёдорович Паскевич, граф Эриванский, светлейший князь Варшавский. Государь вместе с ним поехал в казармы гарнизонного полка, оставив Беллинсгаузена с Ермоловым наедине, чему оба обрадовались. Взаимная симпатия возникла сразу. Да и не могла она не возникнуть между людьми, чисто русскими по душе и характеру.

Фаддей повёз прославленного генерала к себе домой, представил супругу Анну Дмитриевну, дочерей. Наблюдая, с какой галантностью за обедом Ермолов обходился с девицами, Фаддей вспомнил слухи о многочисленных «кибитных жёнах» генерала, когда тот воевал против черкесов на Кавказе. Но он знал и то, как вёл себя этот человек в Бородинском сражении.

После обеда Ермолов осматривал дома, построенные царём-реформатором, потом они отдыхали в тенистом саду среди цветов, разведённых Анной Дмитриевной и дочерьми. Старым воинам и странникам было о чём вспомнить и поговорить.

Ближе к вечеру Фаддей сводил гостя в доки. Там стояли в ремонте корабли. Устройство и размеры доков поразили Ермолова.

   — Какая дерзновенная мощь, какой ум мог придумать такое! — то и дело восклицал Алексей Петрович. — В следующий отпуск непременно приеду к вам.

   — Вы разве служите? — удивился Фаддей.

   — А вы? — вопросом на вопрос ответил генерал.

   — Служу.

   — Нам, матерым волкам, легче на службе помереть, чем на покое в постели. Нынче я командую войсками в Грузии.

   — Вы с какого года, Алексей Петрович?

   — В семьдесят седьмого...

   — Так я всего на год моложе! — вырвалось у Фаддея.

   — Молоды ещё, — снисходительно-шутливо произнёс Ермолов. — Жить вам да жить[68].

Прощаясь на пирсе у яхты, легендарный генерал, чья нелюбовь к немецкому засилью стала притчей во языцех, выразил Беллинсгаузену признание в том смысле, что останься адмирал и по рождению, и по характеру, и по языку, а не только по фамилии кровным немцем, то, принимая его заслуги, можно только радоваться, что не какая-нибудь партикулярная Эстляндия и не гезамтфатерлянд, а Россия стала для него той страной, которой он служил верой и правдой.

Всегда радовался Фаддей, когда в Кронштадт наезжал Крузенштерн вроде бы как по делам устройства гардемарин на лучшие корабли. Он продолжал директорствовать в Морском кадетском корпусе и немало сделал для его переустройства. Однако не только дела влекли его в этот город, а старые друзья по научным изысканиям, в первую очередь Беллинсгаузен. Фаддея он по праву считал своим учеником и разговаривал тоном назидательным, профессорским, словно со школяром или адъюнктом.

Это была просто привычка. Иван Фёдорович и в Корпусе держался так же строго и неприступно, хотя редко решался на телесные наказания, старался физические кары заменить моральными, смягчить нравы кадет не суровостью наказания, но бдительным надзором, предупреждающим шалости.

В последние годы Крузенштерн, посещая Кронштадт, всё чаще вспоминал соплавателей на «Неве» и «Надежде». Иных уж Бог прибрал, иные ушли в отставку. Продолжали служить только самые молодые в той первой кругосветке вроде Беллинсгаузена.

Добрым словом поминали беспокойного правдолюбца Василия Михайловича Головнина, умершего в холерный 1831 год, когда на многих кораблях вывешивались «чумные» флаги из двух жёлтых и двух чёрных квадратов, а Головнину, как генерал-интенданту флота, приходилось их навещать. Вспоминали не менее решительного и честного Николая Семёновича Мордвинова[69], много сделавшего для первого кругосветного вояжа, Павла Васильевича Чичагова...

Затем разговор незаметно скатывался к плаваниям, которые проходили недавно. Крузенштерна интересовали гидрографические работы капитанов Манганари, Бутакова и Шестакова, пополнивших лоцию Чёрного и Азовского морей. Беллинсгаузена больше занимали плавания Фёдора Литке на «Сенявине» и Михаила Станюковича на «Моллере» у берегов Камчатки и Берингова моря, настойчивые поиски северного хода из Тихого в Атлантический океан Джона Росса и Джорджа Бака.

— Похоже, не сегодня завтра северо-западный проход станет реальным, — рассуждал Крузенштерн, сокрушённо добавляя: — Обидно будет, если после стольких усилий с нашей стороны пальма славы всё-таки достанется англичанам.

Тут почти одновременно оба мореплавателя подумали о злосчастной судьбе Отто Августовича Коцебу, отчество которого потомки переменили на православного Евстафьевича. В истории мировой океанографии Коцебу занял важное место. Он открыл ископаемый лёд, высказал гипотезу о происхождении Берингова пролива и коралловых островов. К тому же был замечательным моряком — смелым, находчивым, знающим. Его кругосветные плавания по злому року изобиловали штормами, корабли часто теряли рангоут, даже людей. В первом плавании на «Рюрике» несчастья начались ещё у Плимута. Внезапный ночной шторм едва не выбросил судно на камни. С переломанными мачтами ему удалось вернуться на рейд. Много опасностей подстерегало его, когда он плыл в совершенно неизведанных водах среди коралловых рифов. Он чудом спасся, когда вышел на байдаре к неведомому заливу. Ветром её чуть не унесло в океан.

Описав залив, названный его именем, Коцебу заметил: «Этот зунд (у западного берега Аляски) должен со временем оставить значительные выгоды для торговли пушными товарами, которыми изобилует эта страна. Мы сами могли бы возвратиться с богатым грузом, если бы торг входил в число наших занятий... Всё внимание наше было обращено на новые открытия».

В Беринговом проливе «Рюрик» попал в шторм исключительной силы. Волна разломала бушприт, накрыла шканцы, где находился капитан. Падая, Отто сломал руку и рёбра. Вдобавок он ударился грудью об острый угол надстройки так сильно, что потерял сознание. С тех пор началось кровохаркание. Врач стал настаивать на прекращении экспедиции. Физическая немощь вынудила капитана отступить.

Проникновенно он описывал собственное состояние перед решением прекратить поиски северо-западного прохода: «Долго я боролся с самим собой; неоднократно решался, презирая опасность смерти, докончить своё предприятие, но, когда мне приходило на мысль, что, может быть, с моей жизнью сопряжено сбережение «Рюрика» и сохранение жизни моих спутников, тогда я чувствовал, что должен победить честолюбие. В этой ужасной борьбе меня поддерживала твёрдая убеждённость, что я честно исполнил свою обязанность. Я письменно объявил экипажу, что болезнь принуждает меня возвратиться в Уналашку. Минута, в которую я подписал эту бумагу, была одной из горестнейших в моей жизни, ибо этим я отказался от своего самого пламенного желания».

Когда Коцебу писал эти строки, он ещё не подозревал, что болезнь окажется затяжной, но он всё же совершит ещё одно плавание на шлюпе «Предприятие».

Из-за болезни прекрасный моряк прекратил свою работу на флоте за шестнадцать лет до своей кончины...

Продолжая разговор о злосчастном северном ходе между двумя океанами, Беллинсгаузен качал головой и, вспомнив о своей главной заботе о строившемся заводе, сказал: