Олев отложил вилку, посмотрел внимательно на командира.

   — Только вот какая мысль пришла мне сейчас, — проговорил Фаддей, твердея голосом. — На флоте он потеряется, а здесь хозяином станет, человеком.

Олев облегчённо вздохнул. Привыкнув к послушанию, он понял, что старшие решили за него правильно, и тяжесть раздумий спала с его души.

   — Скажи, там, в южных морях, тяжело было? — спросил Аго.

   — Тяжело?.. Мало сказать, тяжело — невыносимо. Только виду не подавал, но, бывало, наедине ломался.

   — А куда теперь?

   — Я — человек государев.

   — Что ж про Айру не спрашиваешь?

   — Зачем?.. Было и прошло.

   — Она тоже поняла после твоего письма: дороги разные. Сошлась с вдовцом из Кихельконне. Мужик вроде смирный, непьющий. Ребятни куча. Хотя говорят: чужой сын — не дитятко, но она на них всю любовь переложила, стала родней матери.

От пива перешли к настойке, от настойки — к водке. Пил Фаддей и не пьянел. Муторно было на душе. Одиноко.

Он и проснулся в доме, для него Юри построенном, с чувством глухой и мучительной тоски. Всё оставалось в том же порядке, как и пятнадцать лет назад. Только не было Айры. Постылая, томливая скука сдавила сердце.

Рядом с кроватью стояли тазик, кувшин с родниковой водой, кусок земляничного мыла. Фаддей с трудом поднялся, заставил себя умыться, растереть тело полотенцем. Вышел на крыльцо. За лесом горела лимонная заря. Перепрыгивая с камня на камень, трусцой пробежал к морю, ещё чистому и покойному, и ухнул в воду. Она обожгла холодом, точно кипятком. Далеко выбрасывая руки и с силой загребая, начал удаляться от берега, чувствуя, как возвращались силы с каждой минутой, восстанавливалось дыхание и пропадала смута.

Он оглянулся назад. Берег, дом, сосны еле виднелись в розовеющей дымке, откуда выкатывалось алое солнце. Перевернувшись через голову, торопливо поплыл к земле. Там его ждала работа. Её он был обязан выполнить, как исполнял любой приказ.

На подходе к дому он заметил одинокую фигуру женщины у крыльца, по-старушечьи повязанную тёмным платком.

   — Айра?! — не веря своим глазам, прошептал он. — Как ты узнала, что я приехал?

Айра коснулась рукой груди и вдруг порывисто кинулась к нему, залившись слезами.

   — Полно, полно, — бормотал Фаддей, хотя и сам с трудом сдерживался, чтоб не разрыдаться.

Выплакавшись Айра вытерла концом платка лицо, вошла в дом, когда-то бывший их родным жилищем. На столе стояла крынка с парным молоком, лежали только что выпеченные ржаные с тмином калачи. Их любил Фаддей в молодости, а теперь и вкус забыл.

   — Я, Фабианушка, замуж вышла, — потупившись, проговорила Айра.

   — Знаю. Не казнись. Не ты виновата.

Пришёл Аго с головой, обмотанной мокрым полотенцем, и бутылкой:

   — Лечиться будем?

   — Лучше окунись.

   — Так вода — лёд! А ты, гляжу, купался?

   — Хмель враз прошёл.

Аго поглядел на бутылку, просительно взглянул на Айру:

   — Станешь?

   — Давай!

Разлили водку по стаканам.

   — За вас, Фаддей Фаддеевич, и за ваши моря, — похолодевшим тоном произнесла Айра.

Фаддей подошёл к ней, низко склонился и поцеловал шершавую руку. Айра выпила, как мужик, махом, и перекрестилась.

   — Прощайте пока. Скоро ребятишки встанут, кормить надо, — сказала она и торопливо, как бы боясь остаться, скрылась за дверью.

   — У тебя хоть суженая есть? — спросил Аго.

   — Растёт ещё, — вроде бы в шутку ответил Фаддей, а получилось всерьёз...

Девочку Аннушку он рассмотрел в толпе встречающих сразу же. Она была рядом с отцом, в пышном нарядном платье с рюшечками и шляпке козырьком по последней моде. К ним удалось насилу пробиться после официальных представлений и торжеств.

   — Здравствуйте, Дмитрий Федосеевич, — приветствовал Фаддей Байкова и потрепал девочку-подростка за кругленький с ямочкой подбородок. — У-у, да ты совсем большая стала. Глядишь, скоро и сватов засылать можно!

От этих слов Аннушка зарделась.

   — Она всё, что про вас писалось, в альбомчик вклеивала, — сказал польщённый отец.

   — А разве о нас извещали?

   — Непременно. И в «Петербургским ведомостях», и в сводках адмиралтейского департамента... Жалко Петра Михайловича нет, вместе бы порадовались. — Дмитрий Федосеевич человек был добродушный, чувств скрывать не умел, сказал напрямик: — Вы, верно, опять у него остановитесь? Пока там убирают, пойдёмте к нам. Угостимся с дороги.

И Беллинсгаузен решил навестить Байковых, которые жили на Купеческой набережной. Редко бывал он в семейных домах, но здесь почувствовал уют своеобразный, как в поместье небогатого, но бережливого помещика. Столы, стулья, шкафы, комоды покрывали скатерти и чехлы, всё было чисто вымыто и выскоблено. На полу лежали домотканые дорожки, ковры висели на стенах тоже не заморские, а в деревне сделанные.

   — В нашем Бурёхине землица худая, так крестьяне больше отхожим промыслом кормятся, — рассказывал Дмитрий Федосеевич. — Кто печник, кто столяр, кто ткач. Вот и здесь у меня всё оттуда прислано, мало чего куплено.

Хозяйка Варвара Власьевна с Аннушкой накрыли тем временем стол в гостиной. Заставили грибками солёными и маринованными, рыбой великолужской, огурцами, помидорами, пирогами с разной начинкой, кашей и картошкой, мясом холодным и горячим, наливками домашними, будто дорогих гостей принимать собирались.

   — И тут всё домашнее? — удивился Фаддей, усаживаясь за стол следом за хозяином.

   — Деревенское, батюшко, деревенское, — подтвердила Варвара Власьевна. — Не побрезгуйте, право слово. Жалованье-то у вас, знаю, не ахти, а нас деревенька и кормит и поит.

   — Будет, мать, — одёрнул Дмитрий Федосеевич, размашисто осенил себя крестом и скороговоркой поблагодарил Господа за хлеб-соль.

Никогда ещё не испытывал Фаддей такого тихого блаженства, как в тот вечер. Он мало говорил о плавании, больше рассказывал о нравах туземцев, о вождях и простолюдинах, о войнах и замирениях, о красавицах таитянках и людоедах Новой Зеландии.

   — И не боялись? — охала Варвара Власьевна.

   — Если с ними по-людски, они тем же отвечали. Мы не высаживались там, где усматривали явное нерасположение. Мы не стреляли в дикарей. А ежели лицезреть, что сделал Кук для рода человеческого, то ужаснуться должны. При открытии разных народов Южного океана он и стрелял, и убивал, резал уши тем, кто его почти богом почитал. А вообще сказать надо, жители тех мест весьма тянулись к образованию, хотя многие европейцы в кабинетах своих вовсе лишают их всех способностей.

Девочка Аннушка слушала его как зачарованная. Она то бледнела, замирая от страха, то краснела, думая о чём-то своём, глубоко тайном. Её тоненькое тельце с развивающимися грудками вздрагивало, если Фаддей упоминал о чём-то опасном...

   — Растёт... — повторил Фаддей, весело взглянув на задумавшегося Аго.

Тот двигал по столу недопитую бутылку. Бражничать в одиночку ему не хотелось. Он вздохнул, поднялся:

   — Пойдём. Еда, чай, поспела.

После завтрака Фаддей разобрал багаж, приготовил бумагу, чернила, песочницу и сел за стол. Он никогда не писал книг. Если и приходилось браться за перо, то выходили либо рапорты, либо донесения — краткие, чтоб на одной странице помещалось. А тут надо было целую книгу сочинять. Логин Иванович Голенищев-Кутузов, служивший при учёном комитете адмиралтейского департамента, так и сказал:

   — Пиши отчёт во всех подробностях. На два тома. Того государь желает.

Его слова прозвучали как приказ, а приказ надо выполнять. Перво-наперво требуется продумать план... А что продумывать? Как начать? Да как всё было. «Моряки пишут отчёты, а не путевые очерки», — вспомнил он слова Крузенштерна. «Моряки пишут неумело, зато искренне», — вторил Лисянский. А как было?

Беллинсгаузен обмакнул в чернила остро очиненное перо и вывел на чистом листе: «Часть первая. Глава первая. Назначение двух отрядов. — Приготовление шлюпов «Восток» и «Мирный». — Плавание от Кронштадта до Англии...»