В начале XIX в. на Балканах появилось семь автокефальных, или независимых, Церквей: четыре сербоязычных[451], две румыноязычных[452] и одна румыно-сербская[453]. Их границы соответствовали административным районам Австро-Венгрии и Турецкой империи. После Первой Мировой войны архиепископ Белградский, возведенный в 1920 г. в ранг Сербского патриарха, объединил под своим началом сербские Церкви. В 1925 г. румынские Церкви также объединились во главе с Румынским патриархом. Случай с Болгарской Церковью вызвал много бед: переговоры между болгарскими представителями и Вселенским патриархом были затруднены наличием многочисленного болгарского населения в самом Константинополе. Болгары настаивали, что эти люди также относятся к новой болгарской «автокефалии», по крайней мере в церковных делах. Такая система допускала бы существование двух параллельных церковных иерархий на одной и той же территории. Избежать разрыва оказалось невозможно: в 1872 г. Константинопольский собор официально осудил приоритет национализма в церковных делах. Интересно отметить, что Православная Церковь официально осудила этот психологический недуг как раз в начале эпохи, когда православие во всем мире начало страдать в результате церковного национализма. «Болгарская схизма» разрешилась в 1945 г.; тогда же была установлена и признана безо всякого нарушения «территориального» принципа болгарская церковная автокефалия.

Достойно сожаления то, что после 1920 г. «националистичность» православных автокефальных Церквей перекинулась в разные страны и дала толчок нарушению территориального принципа, особенно в Америке, а уже эти нарушения нанесли существенный вред миссии православия в мире.

Кроме автокефальных Церквей Сербии, Румынии и Болгарии, в XIX в. возникла Элладская Церковь в Греции (1850 г.). Наконец, в ХХ в. автокефальные Церкви появились в Албании, Польше и Чехословакии; по сей день их каноническое положение не закреплено никакими определенными решениями[454].

Несмотря на свою малочисленность, четыре древних патриархата: Константинополя, Александрии, Антиохии и Иерусалима – имеют очень важное символическое значение для всех православных христиан и пользуются несомненным авторитетом. Это напоминание о древней пентархии пяти патриархов не допускает, чтобы вселенская Православная Церковь превратилась в «федерацию» национальных автокефальных Церквей, основанных по секулярному принципу.

Константинопольский патриарх занимает первое место, которое прежде принадлежало Римской Церкви. По свойству своей власти как первенствующего Вселенский престол часто должен был вмешиваться (подобно древнему Риму) в церковные споры. В последнее время обнаруживаются различия по поводу точного истолкования этого первенства; часто оно расценивается как своего рода противопоставление равенству сестер-Церквей и подобие «папизма». Может быть, некая каноническая ошибка была допущена со стороны Константинополя, и она могла подать повод к такому противопоставлению. Но несомненно, что авторитет «первого среди равных» – связующая часть православной экклезиологиии, что нынешнее положение константинопольского патриарха, историческими событиями поставленного вне географических пределов национализма, могло бы, кажется, дать ему возможность осуществлять эту власть плодотворно – в той мере, в которой он соглашается не отождествлять свое назначение с любым видом национализма.

Монастыри всегда занимали особое место в Православной Церкви, поскольку они соответствуют существенным принципам, отражающим природу Церкви. Монашество, которое появилось в III–IV вв., всегда почиталось как пророческое свидетельство. Когда христиане «устроились» в этом мире под властью Римской империи, которая официально была христианской, монахи уходили в пу́стыни, заявляя, что невозможно Церкви «воссоединяться» с миром, который всегда остается падшим и греховным. Когда люди стремились отождествить средневековое христианство с Градом Божиим, само существование монахов было напоминанием, что Град Божий не будет установлен на земле до последних дней. Чтобы осуществить это свидетельство, монахи должны были образовать особые сообщества, и именно в этом природа происхождения некоторых «епископских» характерных особенностей, которыми наделены настоятели (или игумены) монастырей. Впрочем, Церковь не могла допустить, чтобы ее единство было нарушено, и свидетельство монахов должно было остаться внутри Священного Тела Церкви. С этого времени православное каноническое право твердо установило принцип подчинения монастырей местным епархиальным епископам. В Православной Церкви никогда не возникали никакие «монашеские ордена», подобные западным, которые пользовались бы исключительными правами и подчинялись непосредственно папе.

Внутри Церкви монахи образовывали духовную элиту, которая оказывала огромное влияние на ее жизнь в целом. В VI в. каноническое право постановило, что епископы должны происходить из среды монахов; этот закон действует по сей день.

У Православной Церкви даже сегодня нет исчерпывающего канонического свода, который можно было бы сравнить с «Corpus juris canonici» Римской Церкви. Соборы никогда не стремились создать подобный документ, и сам Номоканон (византийский сборник правил и гражданских законов, касающихся церковной жизни) только собирал и классифицировал некоторые правила, большинство из которых было издано церковными властями для того, чтобы решить те или иные конкретные случаи. Поэтому неудивительно, что в Православной Церкви недоразумения по вопросам канонического права должны возникать до настоящего времени и старые правила могут быть истолкованы по-разному.

Тем не менее православие проявляет удивительную верность тем основным принципам, которые управляли церковной жизнью с ранних времен. Если мы попытаемся сформулировать эти принципы, то сразу увидим, что это не правовые нормы в строгом смысле слова; скорее это результат богословского понимания Церкви, которое, пожалуй, невозможно уместить в юридические рамки. Следовательно, каноны не имеют другой цели, кроме той, чтобы указать нам, как мы должны сохранять верность природе Церкви в тех разнообразных исторических обстоятельствах, в которых оказываемся.

Церковь сознает, что эти канонические указания не полные, и в некоторых случаях, нарушая правила, применяет принцип икономии, когда это служит общему благу, не меняя при этом самих правил. Так, Церковь допускает, что епископ может поменять кафедру, хотя в то же время провозглашает принцип, что выборность, безусловно, связывает епископа с его епархией… Применение принципа икономии особенно ярко проявляется в различных практиках приема в церковь инославных христиан: в некоторых случаях раскольники перекрещивались, а явные еретики допускались только после покаяния, точно так же, как ежедневно допускались в Церковь ее согрешившие члены. В самом деле, как могла Церковь посредством канонического права определить такой противоречащий ее природе факт, как разделение христиан? Она применяла разные средства для врачевания раскола, и только разнообразие средств могло обеспечить исцеление.

Применение принципа «икономии» может, однако, привести к величайшим злоупотреблениям, когда он заменяет собой саму норму. Единство Церкви, которое является одним из существенных элементов ее природы, требует от всех православных христиан, живущих в одном месте, быть одной общиной под властью одного епископа. Как мы видели, защита этого принципа была причиной болгарской схизмы в 1872 г. Разве «рассеяние» православных в Америке и Европе не стоит сегодня на систематическом нарушении этого принципа, притом что никакая икономия их не оправдывает?