Расторопный Черкасов ещё накануне подыскал приличные делу указы и составил по ним приговор. Подойдём поближе и, прочитав его вслед за судьями, расскажем вкратце содержание.
Судьи, как видно из этого документа, признали за Монсом «следующие преступления в его должности: 1) взял он у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями; справил их сначала за царевной, а потом одну деревню перевёл в ведение вотчинной её величества канцелярии; оброк с той деревни брал себе. 2) Для отказу той деревни посылал он бывшего прокурора воронежского надворного суда Кутузова без сенатского разрешения. А по указу 5 февраля 1722 года без повеления сената дворяне ни к каким гражданским делам не должны быть определяемы; а если к какому делу определяется дворянин, то он на то дело должен иметь письменный указ. Кроме того, Кутузов судился по некоторому делу в московском надворном суде и обязан был подпиской никуда не выезжать; Монс на то не посмотрел и именем государыни императрицы послал в Москву указ: Кутузова по тому делу не истязывать и отлучку его в вину не ставить. 3) Взял он, Монс, четыреста рублей с посадского человека Соленикова, и сделал его за то стремянным конюхом её величества; по указу же 13 апреля 1722 г. велено всех выходцев из посадских выслать в посады, за которыми их и записать».
Вот три преступления, которые по исследованию вышнего суда объявились за Монсом. Первое из них подтверждено было собственноручным показанием царевны Прасковьи, второе — сознанием Монса, третье — свидетельством Столетова.
Судьи не тратили время на розыскание о множестве остальных статей камергерского взяточничества; первых трёх было достаточно для законности приговора и он завершился небольшой выпиской из законов. Прочтём и её:
«Вышеписанные преступления учинил Монс в своей должности, понеже он над всеми вотчинами её величества и над всем управлением командиром был. А в указе его императорского величества, 25 октября 1723 года, написано: кто в каком ни есть деле, ему поверенному, и в чём его должность есть, а он то не правдою делать будет, по какой страсти, ведением и волею, такого, яко нарушителя государственных прав и своей должности, казнить смертию натуральною или политическою, по важности дела, и всего имения лишить».
«А так как Монс, — заключал суд, — по делу явился во многих взятках и вступал за оные в дела, не принадлежащие ему, и за вышеписанные его вины [мы] согласно приговорили: учинить ему, Виллиму Монсу, смертную казнь, а именье его, движимое и недвижимое, взять на его императорское величество. Однако нижеподписавшихся приговор предаётся в милостивое рассуждение его императорского величества.
Подписали:
«Иван Бахметев, Александр Бредихин, Семён Блёклый, Иван Дмитриев Мамонов, Андрей Ушаков, Иван Головин, граф Иван Мусин-Пушкин, Иван Бутурлин, граф Яков Брюс».
Пётр по милостивом рассуждении на поле доклада начертал собственноручно: учинить по приговору.
Достойно замечания, что подобных конфирмаций немного у Петра; мы хотим этим сказать, что многочисленные обречения на плаху либо виселицу в его время обыкновенно объявлялись по словесному указу его величества кем-нибудь из его птенцов: Ушаковым, Толстым и другими лицами. Но здесь дело было близко сердцу: с одной стороны, являлось желание личного удовлетворения за своё оскорбление, с другой — хотелось прикрыть непохвальное чувство соблюдением всех формальностей.
Первое, однако, решительно выбивалось из законной формы; так, например, боясь замедлить исполнение приговора, государь не стал дожидаться ни определения, ни доклада суда о соузниках ненавистного ему камергера; он в то же воскресенье, 15 ноября, написал:
«Матрёну Балкшу — бить кнутом и сослать в Тобольск».
«Столетова — бить кнутом и сослать в Рогервик на десять лет».
«Балакирева — бить батогами и в Рогервик на три года».
«Пажа Соловова — в суде высечь батогами и записать в солдаты».
«Павловых — в солдаты без наказанья».
«Послать указ в военную коллегию: Петра Балкова — капитаном, а брата его (пажа Балка) — урядником в гилянские новонаборные полки».
В этом списке мы находим четырёх лиц, которых даже не допрашивали; по крайней мере допросы их не были записаны: это младший Балк, Яков да Никита Павловы и паж Григорий Соловов. Что первый, невинный двенадцатилетний мальчик, обречён был в ссылку, тут нет ничего удивительного. В то страшное время, если туча государевой опалы разражалась над семьёй, то гром и молния разили, за немногим исключением, членов фамилии винных и невинных; что касается до Павловых, то их, без сомнения, ссылали за посулы Монсу, а главное, за буйство и драки, о которых мы знаем из предыдущих глав, а государь мог узнать при пересмотре бумаг Виллима Ивановича. Но за что высечен мальчик, паж Соловов — неизвестно... Не был ли он посредником у Монса каких-либо интимных сношений, не приносил ли какие цидулы, не он ли служил Монсу дворцовым шпионом? Не он ли в час какой-нибудь сердечной беседы стоял настороже?.. Но некогда теряться в догадках.
Иван Антонович Черкасов, проводивши вышних судей, пишет указ в полицеймейстерскую канцелярию Антону Девиеру для публикования заблаговременного.
И вот, если бы мы могли пройтись в тот день по улицам Петербурга, мы бы прочитали на стенах домов следующую публикацию:
«1724 года, ноября в 15-й день, по указу его величества императора и самодержца всероссийского объявляется во всенародное ведение: завтра, то есть 16-го числа сего ноября, в 10 часу пред полуднем, будет на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу да сестре его Балкше, подьячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балакиреву — за их плутовство такое: что Монс, и сестра его, и Егор Столетов, будучи при дворе его величества не по своему чину, и укрывали винных плутов от обличения вин их, и брали за то великие взятки; и Балакирев в то [?] Монсу и протчим служил. А подлинное описание вин их будет объявлено при экзекуции».
Балакирев никем и не был обличён во взятках; он был виноват в другом: в переносе да в болтовне о сильненьком письме; предать это гласности нашли неудобным, и вместо того ему присочинили вину.
Одновременно с известием о предстоящей экзекуции, арестантов перевели в Петропавловскую крепость. Утром отведены были Матрёна Балк, Столетов и Балакирев; после обеда отправили из кабинета Виллима Монса.
Когда проводили его по дворцовому двору, он увидел у окон великих княжон. Камергер раскланялся с ними и благодарил за оказанные ему милости.
Монса посадили в один из домов, бывших внутри крепости, едва ли не в тот самый, в котором замучили царевича Алексея.
В тот же день в городе говорили, что сам государь был у Монса.
«Ich bedauere es sehr, — сказал ему Пётр, — dich zu verlieren, aber es kann nun einmal nicht anders sein» (мне очень жаль тебя лишиться, но иначе быть не может).
Было уже темно, когда в комнату заключённого вошёл тот, кто беседою во имя милосердного Христа должен был усладить последние минуты несчастного: этот утешитель был пастор Нацциус.
После христианского напутствия в жизнь загробную Монс остался один.
Кругом царствовала тишина; лишь изредка к арестанту доносились оклики часовых да бой крепостных курантов...
Оставим Монса одного с его думами, его надеждами и отчаянием.
За стенами его тюрьмы, в других казематах и казармах той же Петропавловской крепости сидят колодники и колодницы; они менее его имениты, едва ли сколько-нибудь вкусили счастия на белом свете, а выстрадали они не в пример его более. Мы разумеем страдания физические: над ними «чинили в застенках многие и долгие сыски и розыски немалые».
Войдёмте в эти затхлые подвалы, под эти каменные, сыростью пропитанные, своды. Вот в эту же ноябрьскую ночь 1724 года сидят здесь (что мы знаем из прочих дел Тайной Канцелярии эпохи преобразования России) боцманская жёнка Авдотья Журавкина — три раза уже нещадно пытанная; весьма болезная, дряхлая от старости и пыток Маремьяна Андреева; бабы — Афимья Исакова и Акулина Григорьева — последняя ждёт решения своей участи с 1721 года, а вины всех их: «непристойные слова про его императорское величество», страшное «Слово и дело!». Вот и распоп Игнатий Иванов страждет из-за болтливых баб: он слышал «вельми противные к чести государевой слова» от Афимьи, да — беда! — мало проникся указами, повелевавшими о немедленном доносе таковых слов, мало усвоил требования сих указов. А вот тут же и раздьякон Матвей Непеин, протопоп Семёнов, ключарь Емельянов, попы: Гаврилов, Никитин, Данилов, Осипов: дьякон Аврамов, иеромонах Корнилий, ключарь соборный распоп Яков Никитин — все эти лица томятся тут же в крепости, привезены они из Вологды. На них донёс свой же брат поп; все они либо говорили, либо слышали, да не донесли кому следует слова, «противные к оскорблению чести пресветлого монарха». Розыски, т. е. допросы с пристрастием, над ними идут: Никитина уже четыре раза подымали на виску, или дыбу... И будут идти допросы об руку с пытками, и будут держать их в казёнках Тайной Канцелярии до тех пор, пока глава оной, Пётр Андреевич Толстой, осторожно снесшись с Синодом, черкнёт им: по указу, мол, его величества расстричь того или другого, кого ещё до того не расстригли, вырвать ноздри, бить... ну и прочее в известном для того сурового времени роде... Тут же ряд нескончаемых годов томятся в злоключении жертвы, так сказать, фискального увлечения: то ярославец Орлов да подьячий Попов. Доносы их и дела, возникшие по ним, наполнили многие картоны розыскных дел Тайной Канцелярии; многие, по их изветам, были оторваны от семей, от родителей или детей, многие были истязаны, были и казни, ссылки; доносчики получали награды!.. Внимание к их фискальной деятельности окрылило их воображение: не сдерживаемое благоразумием, оно привело к разным измышленным доносам; видно награды за доносы были приманчивы... Изветчики дерзнули при этом коснуться в своих изветах лиц влиятельных — лиц, у власти стоящих... и вот прежние сотрудники «Тайной» сделались её заточниками... Не станем, однако, перечислять толпу политических и иных преступников, бывших в описываемую ночь в Петропавловской крепости, скажем лишь, что в их обществе провели ночь Столетов и Балакирев.
