Та не медлила ответами, писала с пути, поздравляла с празднествами 27—29 июня, заявляла «сердечное желание в радости вас скорее видеть».

Между тем как государыня, оправившись от неожиданного удара, спешила в Петербург на радостную встречу, в течение пути в толпе её многочисленной свиты шло шушуканье о вещах, для неё опасных.

   — Монсова фамилия, — рассказывал придворному стряпчему Константинову знакомый уже нам болтливый Суворов. — Монсова фамилия вся приходила к Монсу просить со слезами, чтоб он Егора Столетова от себя отбросил, а то может он, Монс, от Егора пропасть. Монс отвечал: «Виселиц-де много!» Егор, сведав про то, сказал: «Он, Монс, прежде меня попадёт на виселицу». И достигал Егорка у него, Монса, из кабинета одного письма, однако не достал.

О силе того письма Суворов по осторожности промолчал.

   — Для чего Монс так долго не женится? — спросил Константинов.

   — Если Монс женится, то кредит потеряет. — И помолчав, Суворов спросил у Константинова: — А знаешь ли ты Балакирева?

   — Не очень знаю.

   — Этот Балакирев хотя и шалуном кажется, однако не промах.

Разговор, как кажется, ничего не заключал в себе интересного, а между тем кто-то им очень заинтересовался; кто был этот любопытный, из-за чего он чутко прислушивался к подобным толкам — неизвестно. Зато известно, что в тот день составлена была «записка для памяти, что Иван Суворов рассказывал Андрею Константинову, едучи в дороге от Москвы до Петербурга». Записка спрятана. Кто её доставил, кому подал, почему она исчезла до времени — всё это остаётся загадкой.

Интрига, как видно, обдуманная, осторожная, велась против Монса; над ним и его патроной скоплялась гроза. Отношения же между тем государя к государыне, а, следовательно, и значение нашего героя оставались прежние.

Так, 8 июля 1724 г., Екатерина была встречена с большим торжеством: целая флотилия буеров выплыла к ней навстречу за Александро-Невскую лавру, и немало пороху было расстреляно, немало вина было распито, прежде нежели окончились поздравления императрицы с благополучным приездом. Но глаз наблюдателя легко мог заметить, что эти поздравления, тосты, пушечные залпы не могли придать силу и бодрость государыне; заметно было, что необъяснимый для двора припадок 26 мая сильно потряс организм Екатерины; она была ещё очень слаба и даже не садилась за стол. Впрочем, это продолжалось недолго. Скоро последовали обычные пиры с обычными явлениями; пиры эти в лето 1724 года задавались при дворе как-то особенно часто, так как поводов к ним было много: беспрестанно спускали нововыстроенные корабли, фрегаты, мелкие морские и речные суда. Редкая из пирушек при этих случаях, особенно размашистых, обходилась без присутствия императрицы. Государь, оживлённый явлением «новорождённого» адмирал-баса Головина, оживлённый участием в его радости свет-Катеринушки, был обыкновенно в очень хорошем расположении духа. Прямым следствием было то, что «новорождённых» окрещивали страшнейшими водкоизлияниями. Вино оказывало своё действие: возникали ссоры, дело не обходилось без затрещин: то птенцы клевали друг друга... Если «новорождённое» судно было невелико, то государыня иногда не принимала участие в пире, но, объехав судно в своей барке, осушала бокал за здоровье «свет-батюшки», и этого было довольно: «государь опять был в очень хорошем расположении духа». А запируется он, и жена едет к нему с напамятованием: «пора домой, батюшка». Батюшка слушается и оставляет сотрапезников.

Бывали ли в это время свадьбы придворных чиновников и служителей — и на них, по обыкновению, почти всегда можно было встретить Петра и Екатерину: «их величества бывали очень веселы». На государя особенно часто в это время находила шутливость, и он шутил грубо, цинически, но по своему времени остроумно. Что Монсы и Балки нисколько не теряли кредита, видно из того, что государь с государыней посещали их семейные праздники: так, 11 августа 1724 г., высочайшие особы были на крестинах дочери Балка — Екатерины; несколько дней спустя мать Балка, Матрёна Ивановна, фигурировала на свадьбе тайного кабинет-секретаря Макарова в качестве сестры жениха; словом, положение этого семейства и в кругу вельмож, и дам высшего общества нисколько не умалилось.

30 августа 1724 г., в воскресенье, всё блестящее петербургское общество вслед за государем и государыней и во главе многочисленного скопища народа принимало участие в религиозно-политической процессии. В этот день Петербург вышел во сретение бренных останков Александра Невского. Страстный охотник до катаний по воде, Пётр и эту церемонию устроил на реке: многочисленная флотилия пушечными залпами встретила гроб славного князя.

«Звон колоколов не умолкал, — повествует Берхгольц, — необъятное множество зрителей крестились и кланялись. Большая часть из них, проникнутая глубоким благоговением, горько плакала; но были и такие, уверяет Берхгольц, которые смеялись или смотрели с сожалением на глупую [?] толпу. Императрица с двумя дочерьми, затем обе герцогини Анна (Курляндская) и Екатерина (Мекленбургская) и все дамы в великолепнейших нарядах находились на переднем монастырском дворе (в Александро-Невской лавре), у архиерейского дома, и там ждали приближения гроба. Увидев его, они также начали креститься и кланяться, причём некоторые старые дамы заливались слезами не менее простолюдинов. Как скоро гроб пронесли мимо её величества императрицы, она последовала за ними в часовню со всею своею свитою и впереди духовенства» и проч.

За религиозными церемониями следовал пир; отшельники Невской лавры явились радушными хозяевами. Гостям подавалось мясо, провозглашались тосты, в стенах мирной обители гремели пушки.

Словом, все церемонии, празднества, спуски кораблей, свадьбы придворные, речные катания и прогулки в «огороде», т. е. в Летнем саду — редко обходились и в это время без присутствия государыни. Её всегда можно было видеть подле ласкающего её супруга, всегда можно было видеть и знаки верноподданичества, расточаемые ей вельможами: так, например, при провозглашении тоста за её здоровье на одной из пирушек, 25 октября 1724 года, все старые и именитые сановники пали к её ногам. Подобные заявления рабской преданности были нередки.

В виду чувствительных сцен, в виду нежных цидулок государя, словом, при прежнем значении Екатерины не уменьшалась власть и сила её фаворита.

После удара над Екатериной и по отъезде Петра из Москвы, Монс скоро был обрадован грамоткой Василья Поспелова. Так как Поспелов был одним из самых любимых денщиков, т. е. флигель-адъютантов государя, то приводим его письмо с буквальною точностью:

«Государь мой отец братец Виллим Иванович, — писал Поспелов, — покорно прошу вас, моего брата, отдать мой долгий поклон моей милостивой государыне матушке, императрице Екатерине Алексеевне; и слава Богу, что слышим её величество в лутчем состоянии; дай Боже и впредь благополучие слышать. Остаюсь ваш моего друга и брата Петров Поспелов».

Кто был Поспелов, мы уже видели; понятно, что ласковая цидулка от него была приятной весточкой Монсу. «На верьху, значит, всё благополучно, — мог думать он, — если любимейший денщик царя пишет столь любительно».

И Монс, без сомнения, встревоженный вначале доносом, мало-помалу успокоился. Занятия по службе, хлопоты по делам челобитчиков, милость государыни и ласкательство двора быстро рассеяли его опасения. Служебные занятия оставались прежние: он ведался с поставщиками каких-нибудь «гданских водок для двора её величества», подряжал «живописцев для некоторого исправления комедии», рассчитывался с разными дворцовыми подрядчиками, списывался с управляющими по имениям государыни, выслушивал их жалобы друг на друга, отставлял от места одних, принимал других, и разумеется, чинил всё то не без малых презентов.

В получке последних, как уже известно, принимал участие обречённый Монсом на виселицу, тем не менее всё-таки довереннейший его секретарь Столетов.

«Вас нижайше прошу, — писал, например, Степан Лопухин к Егору Михайловичу, — послан человек от моего друга, князь Алексея Григорьевича Долгорукова к дядюшке, которого прошу не оставить, и дядюшке в деле его [Долгорукова; о деле см. выше, стр. 102—104] воспоминать... и представь оного [посланного] всегда дяде [Монсу] по всякой возможности, чтоб он от него всё выслушал с покоем, за что я вам истинно сам служить потщуся сердечно, и он [Долгоруков] вам будет благодарить».