Один из усерднейших её сторонников, Пётр Андреевич Толстой, ввиду новых наград и отличий, уже в достаточном числе пожатых им за изловление, допросы и истязания царевича Алексея Петровича, — этот самый Толстой отправлен в Москву в качестве главного руководителя всеми приготовлениями. Он заказывал корону и разные уборы для императрицы; под его наблюдением шили ей епанчу с гербами, обшивали дорогими ливреями придворные чины: пажей, гайдуков, трубачей, валторнистов; обивали в Грановитой и в столовой палатах стены, полы, лестницы; вышивали вензеля государыни на всех уборах, воздвигались триумфальные ворота, производились закупки разных запасов и т. п.
По всем возникавшим вопросам в случаях сомнительных П. А. Толстой обращался к Монсу, и эта переписка знакомит нас с приготовлениями к небывалому в Российском государстве торжеству: коронованию женщины. Между деловой перепиской о делании ливрей, о цвете сукон для них, о величине гербов, собеседники обменивались любезностями. Монс передавал Толстому уверенность государыни, что тот ничего не упустит из виду; «за такую её величества высокую милость, — отвечал старый придворный, — всеподданнейше благодарствую, и воистинно со всяким моим прилежным попечением, презря мою болезнь, труждаюся, чтоб во всём изволение её величества исполнить».
Пётр Андреевич «труждался» с необыкновенным усердием и осмотрительностью; ничего-то он не упускал из виду: он не делал, например, гербов на епанчу Екатерины, либо ливрей на её музыкантов без того, чтобы не спросить, какой ей нравится фасон, цвет, «сколь богато устроить»; предъявлял своё «слабое мнение» о необходимости прислать к нему, вместо модели, нескольких из музыкантов для обшивки их нарядами, и как соизволит гербы шить, и выбирать ли из столовой палаты рундуки против того, как это сделано в Грановитой? «А Грановитая палата без рундуков, — замечал Толстой, — зело лучше и веселее стала». Надписи и те посылались к, Монсу на предварительное его рассмотрение или доклад государыне; к нему шли рапорты от разных помощников Толстого, о свозе из городов в Москву всяких запасов для ожидаемого там двора. «Для Господа Бога, — просил Толстой Монса, — всему вышеписанному определение учинить и меня уведомить не умедлите о всём обстоятельно».
Ввиду предстоящего торжества Екатерины счастливого камер-юнкера её засыпали просьбами, поручениями, письмами с «напамятованиями» по делам, наконец цидулками с извещениями о подарках.
Так, герцогиня Анна Ивановна чрез своего гофмаршала Бестужева просила Монса известить её о «платье, каким образом для своего выезда (в день коронования Екатерины) изволила бы сделать; понеже её высочество, — писал гофмаршал, — изволила слышать, что при коронации... при дворе платья будут особым манером, и вы, мой государь, о том уведомьте подлинно и с первою почтою ко мне отпишите».
Вот аристократка и богачка Анна Шереметева просит Монса «предстательствовать» пред государыней об освобождении из тайников Преображенских людей её: «а те мои люди сидят в истцовых делах, — пишет Шереметева, — и лакеи, возницы побраны, и многое время уже держатся, в чём я имею заключение в доме своём, что выехать мне из двора не с кем; понеже ездила я к обедне до церкви Божией, и в то время последнего лакея от кареты моей взяли... о сём прошу вашего милостивого представительства».
О председательстве же просил Арцбушев, правитель вотчинной канцелярии императрицы: рядом писем в начале 1724 года он вымаливал у Монса исходатайствовать о даче ему жалованья, «так как в Санкт-Питербурхе без денег и без хлеба житие трудное»; а в то же время убогий правитель щедрою рукою выдавал из дворцовых амбаров в дом «милостивца» рожь, крупу, горох, снитков, овёс, сено — и выдавалось то в избытке, сверх окладу: это была своего рода взятка.
А вот как приглашает к себе Виллима Ивановича некто Иван Воронин: «Уповаю, или могу хотя чрез многой труд я вашу милость к себе получить, того ради милости у тебя, моего государя, покорно прошу: помилуй, не оставь убогого просьбы... Приезжал [я] до вашей милости персонально просить... [но] в доме вас не получил. В надеянии вашего милосердия униженно кланяюсь».
Этот униженный поклон отдавался, кажется, одним из свойственников Ворониных, сосланных по суздальскому розыску. Грядущее празднество вообще давало надежду родственникам опальных по делу царевича Алексея на милостивое прощение; но для получения его надо иметь ходатая: его видели в Монсе.
Так, Чернышёв особенно хлопотал, при его посредстве, о возвращении из ссылки княгини Троекуровой, столь нещадно избитой батогами в 1718 году; просил о чём-то таинственно кн. Николай Щербатов, без сомнения, о своих родственниках, также пострадавших в то страдное время; просил в Степан Лопухин... но нет, у того были свои заботы: писал он Виллиму Ивановичу, что-де осматривает он да холит лошадей его, своего «дядюшки и отца», тех самых лошадей, которых «присовокупил» дядюшка в бытность свою в Астрахани в 1722 году от Волынского. Хлопочет Степан Васильевич Лопухин о покупке позументов и других гардеробных принадлежностей опять-таки для дядюшки. Кажется, все заботы такие невинные, столь бескорыстные, но тут же в письме вложена цидулка другого почерка и без подписи: «в московском уезде сельцо Суханове с деревнями — 25 дворов, в суздальском уезде село Слумово с деревнями — 300 дворов». Цидулка красноречиво свидетельствовала, что и зять камер-юнкера не хотел упустить благоприятного случая поживиться от щедрот государыни.
Соблазн вообще так был велик, с коронацией соединялось столько надежд на милости, что даже честный воин фельдмаршал князь Михаил Михайлович Голицын — и тот не хотел остаться вдали от места торжества: «уведомился я, — писал князь к Виллиму Монсу из Ахтырки, — уведомился, якобы их величества в Москву изволят прибыть вскорости: того ради вас, моего государя, прошу, дабы для такого великого дела, которое между всей Европиею над её величеством... прославитца, излуча час доложить, чтоб хотя на малое время был (я) уволен в Москву,., и какой на доклад изволите получить указ, прошу приказать меня уведомить».
Подарки между тем идут да идут Монсу; у него правило — ничем не брезговать. Иван Толстой прислал собаку «для веселия»; симбирский помещик Суровцев подарил нарочно приведённую из своей вотчины лошадь и дарит на том основании, что она «будет сходна» с одной из лошадей Монса. Михаил Головкин, посол в Берлине, при посредстве канцлера, отца своего, презентовал Виллиму Ивановичу иноходца, так как «его милость до таких лошадей охотник». Князь Алексей Долгоруков, как мы видели, одолжил брата и сестру Монс двумя шестериками лошадей и коляской.
Причина столь щедрого одолжения состояла в следующем: некто иноземец Стельс владел, по указу государя, несколькими дворцовыми деревнями, приписанными к пороховым его заводам; по смерти Стельса не осталось прямых наследников, тем не менее шурин его Марли продал деревни кн. Долгорукову; обер-фискал протестовал против незаконной продажи, и вот покупщик спешил сделать её законною щедрыми «посулами»; сенат позамешкался, решения не положил — и дело, стараниями Монса, скоро очутилось в вотчинной коллегии.
По-видимому, скромнее других подарков была посылочка из Вологды иноземки-негоциантки Готман. Она хлопотала о жалованной грамоте на вольную покупку в Вологде и во других городах пеньки и другого товара, с тем чтобы отпускать его чрез архангельский порт за границу. Отпуск товаров за границу, в силу указов Петра, должен был производиться чрез петербургский порт, вот почему просьбу Готман трудно было удовлетоврить; зная это, она для лучшего «старательства» послала к высокой милости Монса рыжичков меленьких в сулеечке. «Соблаговолите принять, — заключила она свою просьбу, — и кушать на здоровье, и на сию мою малую посылку подивить не извольте». Немного нужно догадливости, чтобы понять, что «меленькие рыжички» были не что другое, как голландские червонцы.
Они подошли кстати: среди приготовлений к коронации Екатерины Виллим Иванович развлекался постройкой обширного, богатого, комфортабельного дома — на месте дома, купленного им у доктора Поликола, находившегося на правом берегу (к стороне адмиралтейства) речки Мьи (Мойки). Придворный стряпчий Маслов принял на себя хлопоты о найме и заключении контракта с рабочими, о покупке материалов, наблюдении за работами и проч.; из ведомства кабинета её величества на постройку дома камер-юнкера отпустил даром плитняку (12 куб. сажень), кирпичу (130 тыс.), извести (650 боч.) и прочего материала; обер-полицеймейстер Девиер хлопотал между тем по делу покупки Монсом другого двора, на Васильевском острове, у флотского поручика Арсеньева. Государевы указы, однако, строго-настрого запрещали — ничьих дворов на Васильевском острове, кроме излишних против указного числа, ни под каким видом не продавать и не закладывать, доколе тот остров «не удовольствуется строением». Двор поручика не был в числе излишних, покупка не состоялась, и, извещая Монса о неудаче хлопот, Девиер тут же в письме осторожно вложил безымённую, своей, впрочем, руки, цидулку: «объявляю вашей милости: имею у себя две лошади — коня да рыскучую лошадь, и, ежели которая вам будет угодна, изволь ко мне отписать, куда её к вашей милости прислать».
