Артемий Петрович Волынский, съездивший уже в Персию посланником, быстро шедший в гору в своих честолюбивых стремлениях к почестям, богатству и отличиям, и тот не замедлил протянуть руку Виллиму Ивановичу: в конце 1720 года он уже называет его «любезным другом и братом» и, уверяя, что по болезни не может ехать в Астрахань, убедительно просит Монса: «пожалуй, мой батюшка, донеси премилостивой матери, всемилостивейшей царице государыне, что [б] сотворила со мною рабом своим милость, — ежели случится к слову, чтоб милостиво предстательствовала. Клянуся Богом, что не имею ни малой причины зачем бы мог до сего времени здесь [в Москве] медлить». А для усилия представительства Волынский дарил камер-юнкера не одними уверениями в дружбе: он презентовал ему лучшую лошадь из своих животов, и всё это только для того, чтоб тот «непременно его в своей милости и любви содержал». Всё это были ещё только простые, так сказать, бескорыстные заискивания Монсовой благосклонности: услуги, которых у него просили, были неважны. Так было в первые годы; затем, согреваемый любовью «премилостивой матери», Монс не замедлил вмешаться в дела более важные.

Мы видели, например, выше, что он успел пожать некоторые лавры при дворе вдовствующей герцогини курляндской: с ней и её приближёнными он остался на всю жизнь в самых дружеских отношениях, и митавский двор имел в Монсе сильного ходатая по разным щекотливым и секретным делам; так, в 1719 году, когда нежный дядюшка герцогини курляндской Василий Фёдорович Салтыков, в бытность свою в Митаве, грубо обходился с племянницей; когда он совершенно бросил не раз избиваемую им жену Александру Григорьевну (рожд. княжну Долгорукову), и та приютилась под кровом герцогини Анны Ивановны), — обе женщины сильно нуждались в помощи Монса; камер-юнкер своим ходатайством у Екатерины сильно противодействовал оговорам Салтыкова; последний, успев возбудить против племянницы её мать, царицу Прасковью, не успел, однако, по милости Монса, поссорить с Анной Ивановной государыню; последняя, напротив, вошла по этому поводу в милостивую «корешпонденцию» с герцогиней, а избитой Александре Григорьевне выпросила у государя позволение остаться в Варшаве, при её отце, полномочном русском после, князе Григорие Фёдоровиче Долгорукове.

Старания Салтыкова вытребовать ненавистную жену к себе в Петербург, без сомнения, на новые кулачные поучения, остались тщетны. Долгоруков, обрадованный вниманием государыни, послал челобитье о разводе его дочери. Надо, чтоб челобитная имела ход, чтоб о ней кто-нибудь напоминал, — и вот Александра Григорьевна Салтыкова просит нам знакомую Матрёну Ивановну Балк: «...Извольте ко мне отписать... обо всём пространно, которая челобитная послана к царскому величеству тако ж и всемилостливой государыне царице Екатерине Алексеевне, извольте осведомиться и ко мне отписать, как изволят принять? А я в бедах своих инова предстательства не имею, кроме её величества: и ныне ко мне пишут, что муж мой хочет на меня бить челом, что будто я его покрала и ушла; я этого не боюся: известно всем в Митаве, и много на то свидетелей сыщу, не только ныне что будет [?] я не имела [даже] в чём [к] батюшке доехать, [и] принуждена была себе делать [всё] до последней рубашки. Он увёз с собой ту бабу, которая за всем [у меня] ходила; она с ним уехала. С собой ли они забрали [вещи], или у людей остарили, пускай его людей с той бабой пытают. Мне [же] было ничего негде брать, я уже была совсем обрана и от него разбита; токмо имела при себе несколько из моих алмазов, и то у меня последнее ограбил. Как поехал в Петербург, сказал мне: ежели не дам, [то] хотел до смерти убить. Я ему с великою радостью и то отдала. Только обобрал и [всё-таки] сам [меня] бил, на что есть свидетели. Впрочем остаюсь на милось вашу благонадёжна, что по своему обещанию меня оставить не изволите».

«Паче [же] всего, — писала она в другой грамотке к тому же лицу, — вас прошу, где возможно упоминать в милости её величеству государыне царице, в чём на милость вашу бессумненную надежду имею; також прошу, матушка моя, извольте ко мне писать пространней, что изволите услышать в деле моём, какое будет со мною милосердие и какую силу будет с противной стороны делать».

Враждующие стороны принадлежали к именитейшим фамилиям: на стороне Василия Фёдоровича Салтыкова была царица Прасковья, имевшая столь важное значение; на его же стороне были родственники Салтыковых — Ромодановские — и многие другие, не менее знатные, не менее сильные по связям и значению аристократические семейства; при том же вся эта сторона была в столице, при дворе: тем осторожнее нужно было действовать Александре Григорьевне.

Матрёна Ивановна Балк была для неё только посредницей; собственно, письма Салтыковой к Матрёне Балк имели в виду её братца; тот и отвечал — русскими грамотками, излагая их немецкими буквами; письма эти не подписывались, и мало того, Виллим Иванович, для большей предосторожности, писал их в женском роде, в виде ответов своей сестре: «Здравствуй, матушка Александра Григорьевна... прошу вас, мою государыню, чтоб я не оставлена была писаньем вашим, которое принимаю себе за великое счастье. Когда я увижу от вас к себе письмо ваше, то Бог мой свидетель, что я [его] с великой радостью воспринимаю, и труд свой столько прилагаю делу вашему, что Богу одному сведомо, и стараюся, чтобы вскоре окончить в добром состоянии к вашему желанию и надеюсь, что вскоре после праздника. Токмо вас прошу, не извольте печалиться и себя безвременно сокрушать об оном деле; всё Богом будет исправлено, понеже её величество вельми к вам милостива и нивесть как сожалеет об вас, такожде об родителе вашем...»

Предосторожность, наблюдаемая в форме и содержании писем, наблюдалась и при пересылке корреспонденции; она шла через гофмаршала митавского двора, Петра Михайловича Бестужева-Рюмина. Положение гофмаршала было не совсем прочно: как сторонник и Анны Ивановны, и Долгоруких, он имел сильных противников в фамилии Салтыковых с Ромодановскими и должен был прибегать к дружескому заступничеству Монса. Вот почему он рассыпался в предложениях услуг: «Извольте, государь мой, мне поверить, что я зело обязуюсь верным ко услугам вашим быть при вашей корошпанденции. Извольте оныя письма ко мне, при всеприятном вашем писании, присылать; я оные в надлежащее место верно и во всякой охранности отправлять буду, понеже мне оное известно и весьма секретно содержать буду».

Дело, однако, о разводе Александры Салтыковой не довелось окончить в «добром состоянии»: противная партия слишком была сильна, и Монсу было невмочь ещё побороть её совершенно; супруги оставались разъехавшимися, но не разведёнными...

Успешнее было ходатайство Виллима Ивановича, одновременно с этим делом, за Иоанна Эрнеста Бирона.

Человек незнаемый, принадлежавший к «бедной фамилии, не смевшей к шляхетскому стану мешаться», Бирон в молодости оставил родину и поселился в Кёнигсберге для слушания академических курсов; ленивый, неспособный, он вдался в распутство и в 1719 году попал в тюрьму за участие в уголовном преступлении; девять месяцев томился он в тюрьме, после чего был выпущен с обязательством или уплатить 700 рейхсталеров штрафу, или просидеть три года в крепости.

Монс ещё в бытность свою в Кёнигсберге, во время хлопот по делу сестры своей Анны фон Кайзерлинг, познакомился с молодым развратником. Знакомство это, не делавшее чести Виллиму Ивановичу, было спасительно Иоанну Эрнесту. Теперь, когда над последним грянула гроза, Монс вспомнил о приятеле и через посредство посланника барона Мардефельда исходатайствовал ему у короля прусского прощение. Оставивши Кёнигсберг, Бирон отправился в Россию, в обеих столицах её встретил к себе полное пренебрежение, но в Митаве, при дворе вдовствующей герцогини Анны Ивановны, ему улыбнулась фортуна.

Так, один фаворит-немец, на зло и продолжительные бедствия своему новому отечеству, спасал от гибели другого немца. Можно положительно сказать, что, не явись Монс заступником. — Бирон, раз ставши на дорогу беспутства и разврата, сгинул бы в прусских тюрьмах.