В продолжении одного октября месяца 1698 г. в разные дни восемь длиннейших процессий стрельцов протянулись по улицам столицы: их везли и вели на кровавое побоище. Москва приобвыкалась к подобным картинам:

Но нелегки ещё были подобные картины для русского народа, нелегко было и самому виновнику страшных зрелищ — царю Петру Алексеевичу: «От мысли о бунтовавших стрельцах, — говаривал он в это время, — гидр отечества, все уды во мне трепещут; промысля о том, заснуть не могу. Такова сия кровожаждущая саранча!»

По свидетельству одного из близких к нему людей, Петра дёргали тогда по ночам такие конвульсии во всём теле, что он клал с собой на постель одного из денщиков и, только держась за его плечи, мог заснуть; судорожное подёргивание головы, шеи и лицевых мускул Петра усилились со времени избиения стрельцов. Юный фаворит был с ним неразлучен; Пётр сильно привязался к нему; он видел в Алексашке будущего надёжнейшего и преданнейшего из своих слуг, ничем не связанного с ненавистной для него стариной; в Меншикове для Петра вырастало поколение его ставленников, его птенцов... От внимания народа не ускользнула эта любовь к юноше, и он поспешил объяснить её, разумеется, на свой лад.

   — К Алексашке Меншикову, — говорил между прочим московский гость Романов одному из своих знакомых, — государева милость такова, что никому таковой нет!

   — Что ж, — отвечал знакомый, — молитва о том Алексашке к Богу, что государь к нему милостив.

   — Тут Бога и не было; ч... его с ним снёс... вольно ему, что ч... в своём озере возится, желает, что хочет!

В то время, как Пётр скасовывает стрельцов, а в народе бродят самые чёрные истолкования нередко чистых чувств и симпатий Петра, обратимся к той, в обществе которой отдыхал Пётр в это полное крови ужаса время.

Постараемся проследить, с какого времени и при каких обстоятельствах возникло расположение Петра к Анне Монс; что это была за женщина, окончательно «остудившая» его к царице и ускорившая решение её горькой участи, что это за женщина, которой, по свидетельству иноземцев, отдав сердце, Пётр непременно были отдал и корону всей России, если бы только на его любовь красавица ответила такою же страстью? Нечего и говорить, что вследствие всех этих обстоятельств Анна Ивановна выступает из ряда дюжинных любовниц великих персон — и заслуживает нескольких страниц в очерках истории царствования Петра Великого.

На правом берегу Яузы исстари, ещё со времён Ивана Грозного, особою слободою поселены были иноземцы разных вер и наций; Немецкая слобода была как бы особым городом, резко выделявшимся как по своему внешнему виду, так и по образу жизни своих обитателей. Разорённый и уничтоженный «в нужное и прискорбное время», т. е. в начале XVII века, Кукуй-городок снова возник при царе Алексее.

Шотландцы, голландцы, англичане, французы и другие иноземцы, доселе раскинутые по всей Москве, водворены были теперь в новоиноземческой слободе. Отведённые под неё пустыри быстро покрылись прекрасными домиками, огородами и садами; над слободой возвысились иноземческие кирки, и жизнь совершенно особая потекла на Кукуе. Тут были люди всех наций, разных вероисповеданий, языков, «художеств и ремёсел». Возле дома генерала подымалось жилище немецкого гостя, близ доктора жил какой-нибудь виноторговец, далее золотых дел мастер, плотник и другие ремесленники; генералы и полковники иноземцы большею частью жили в слободе; из негоциантов здесь были заметнее других дома Кельдермана, «Московского государства поверенного и чести достойного» Даниеля Гартмана, Яна Любса, золотых дел мастер Монса и др. Тут же жили семейства покойных служилых иноземцев, как, напр., генерала Гамильтона и др. Несмотря на сословные отличия и разность занятий, иноземцы, вообще говоря, жили незамкнуто в своих семьях или небольших кружках. Жизнь общественная при первых благоприятных для иноземцев обстоятельствах получила в Кукуй-городке широкое развитие особенно тогда, когда Московское правительство, в лице Петра, стало им покровительствовать. Почти всех хорошеньких дам и девиц, — а красавицами изобиловала слобода, — можно было встретить на любой вечеринке у какого-нибудь негоцианта. Вечерние сходки были беспрерывны; на них обыкновенно старики и важные иноземцы собирались в отдельном покое, дымили трубками да осушали стаканы, а молодёжь без устали танцевала в соседних покоях; тут были и бесконечные польский, и гросфатер, и какой-то танец с поцелуями; пляски — зачастую начатые в 5 часов пополудни — оканчивались к 2 часам утра; Детали и церемоний не знали; простота и свобода доходили до грубости; ссоры, драки между подгулявшими кукуйцами были ежедневно...

Тем не менее люди приезжие невольно дивились тому, как весело проводили время жители иноземческой слободы; не проходило почти ни одного вечера, чтоб они не сходились друг к другу с жёнами, дочерьми, племянницами...

В то время, когда русская боярыня или боярышня отвешивала поклоны за торжественными обедами московской знати, либо церемонно лобызалась с почётными гостями по воле хозяина дома; в то время, когда от этих теремных красавиц трудно было добиться других ответов, кроме «да» «нет», в это время на другом берегу Яузы, в семействах и общих собраниях иноземцев царили относительные свобода, веселье и простота.

Мудрено ли после этого, что пылкий Пётр никак не мог примириться с обрядностью и торжественностью русского быта тогдашних бояр, всей душой полюбил частную и общественную жизнь иноземцев.

Мы не станем вслед за Устряловым уверять, что молодого монарха с первых же годов тянула на Кукуй-городок жажда получить от иноземцев «образование для себя и для своего народа»; кто знает молодость Петра (а Устрялову была она известна лучше, чем кому-нибудь другому), тот хорошо знает и то, что государь по крайней мере в первое время ласково протянул руку чужеземным пришельцам вовсе не с такою высокой целью, а просто ради весёлого и приятного препровождения времени.

Но действительно эти весёлые пирушки на Кукуе сделались школою для Петра, и притом такою школой, из которой вынесенное далеко не всё было доброе; здесь-то Пётр, по выражению народа, излишне «начал веровать в немцев», не даром же народ с такой ненавистью и озлоблением относился к кукуйцам.

Впрочем, Пётр мало интересовался симпатией или антипатией народа; Немецкая слобода довольно рано сделалась для него отраднейшим уголком в Москве; здесь он задолго ещё до заграничной поездки переходил от одной потехи к другой, здесь слагались у него планы смелых походов его на берега Чёрного моря, здесь за чарами пива и водки выслушивал он длинные и, без сомнения, хвастливые рассказы иноземцев о красотах заморской жизни; здесь, наконец, Пётр вкусил радости любви...

Иоанн Монс, уроженец города Миндена что на Везере, по известиям Корба, был золотых дел мастер; по словам других современников, между прочим посла Гварьента, Монс был виноторговец.

Быть может, оба ремесла служили средством сущестования этого семейства. Оно прибыло в Россию во второй половине XVII столетия; Монс приехал из города Миндена с двумя аттестатами от городских властей о его способностях и учении, с женой, весьма заботливой хозяйкой, и с несколькими детьми. Рассказы и письма кукуйцев, прежних выходцев из заграницы, родственные связи и, наконец, что самое важное, надежды на обогащение — привлекли Монса в отдалённую Московию.

В грамотах, привезённых им с собой, сказано было, что Иоанн в имперском вольном городе Вормсе два года обучался с большим успехом «бочарному мастерству»; без сомнения, это же ремесло, а затем более выгодная спекуляция — виноторговля — и дали средство Монсу к безбедному существованию.