— Нет, не могу. Заклинания-то нужно повторять через каждые три дня. Приходи через десять дней, спешка может повредить.

Лукьяш ответил, что через десять дней, час в час, он приедет, чтобы всё было готово.

   — Подействует — озолочу, а не подействует, как было со свечами заговорёнными, не пеняй, разорю всё твоё городище, как воронье гнездо.

Если бы Лукьяш не был поглощён всецело своим рискованным предприятием, то он заметил бы, что за ним следовали, начиная от Неглинной, двое верховых, — по виду крестьян, по крайней мере за плечами у них мотались косы, а поперёк лошадей были перекинуты торбы. Лошадки под ними были коренастые, выносливые. Всадники — в лаптях, но когда от быстрого хода распахивались епанчи, то за поясами поблескивали у них ножи и разбойничьи шестопёры. То сторонкой, то прямой дорогой они не отставали и в лесу от Лукьяша и даже приметили, как он спустился в логовище фараоновой ведуньи.

Назад они повернули тихой рысью, так что Лукьяш, лихо скакавший обратно в город, нагнал их на самом мосту. Оттуда они повернули к пыточной избе, где перед ними услужливо отворили ворота и, приняв коней, проводили в сени со всеми знаками почтения. Особенный почёт оказывался Корявому, — веснушчатому, похожему на скотобойщика мужчине, располагавшему, как видно, значительным влиянием. После него не только двери в татебную, но и ворота были заперты и при них поставлены ратные люди с пищалями.

Не прошло и получаса, как на татебном дворе собралась конная команда ратных людей, предусмотрительно проверивших свои пищали. Несколько человек были лучниками с сагайдаками, наполненными стрелами. Начальство над командой принял Корявый, веснушчатый геркулес, преобразившийся в служивого со знаком татебного надзора.

Всадники прошли лесом, как по гладкому полю. На этот раз не посчастливилось дозорному, выставленному лихими людьми. Он не успел дать знак в землянку, что появились вооружённые люди, как Корявый скомандовал ближайшему лучнику:

   — Стрельни!

Корявый не любил лишних слов. Лучник натянул тетиву; стрела его пронзила дубовую листву и впилась в плечо дозорному. Ощутив нестерпимую боль, он свалился на землю так же беспомощно, как упал бы куль отрубей.

Сопротивление не имело бы смысла, поэтому сама фараонова ведунья и её лиходеи отодвинули запоры и впустили ратных людей, сами же поспешно скрылись и уже их поймали при выходе из-под старого дуба. Ведунья намеревалась изобразить полную невинность, но у Корявого голос был трубоподобный.

   — Подавай царицыну сорочку.

Ведунья затряслась от испуга и точно лишилась голоса, но про Корявого она слышала много нехорошего и поэтому показала молча, что сорочка у неё на груди.

   — Батожник! — прогремел Корявый. Вошёл в землянку ратник с ремённым батогом. — Вот у этой ведьмы бесы копошатся в груди, так ты окрести её, чтобы они смирились.

Грозный ремень дюжего батожника рассёк воздух, этого оказалось достаточно, чтобы бесы смирились и ведунья поторопилась выложить перед Корявым сорочку. Сомнения не было — на сорочке красовалась вышивка, какой, разумеется, не нашлось бы больше во всём Московском царстве. Корявый, перекрестив её несколько-раз, запрятал сорочку у себя на груди.

В это время в избу вошёл, должно быть, старший ратник и доложил Корявому, что в лесу открылся ход в конюшню и что толпа разбойников седлает коней, чтобы убежать.

   — Стрелять всем пищалями, — последовал приказ Корявого, — стрелять без промаха!

Вскоре по лесу раздался залп из пищалей, за которым последовали вопли и проклятия раненых.

   — Молодцы! — похвалил свою команду Корявый. — Все кони ваши, только свезём на них добро, что найдём в притоне. Ведьма! Показывай, где награбленное добро. Батожник, привяжи ведьму к своему поясу.

Награбленного и скрытого в тайниках добра нашлось целые горы; найдены были и отрубленные руки с неснятыми перстнями, и жемчужные боярские вороты, и многое другое. Нашлись даже архиерейский посох и девичий убор. Словом, обыскивавшие трущобу ратные люди выволокли на свет целое состояние. Верёвок и железных пут нашлось, однако, достаточно, чтобы перевязать толпу лиходеев, не смевших и шевельнуться перед алебардами и дулами пищалей.

Если бы Москва не закрывалась ставнями и не заваливалась спать с закатом солнца, то москвичи увидели бы шествующую под конвоем толпу опутанных верёвками бандитов, причём каждый из них нёс подневольно огромный узел с награбленным им же добром. Ратные люди не спускали с них глаз. Батожники знали своё дело, и, как только прикрученные один к другому душегубы заговаривали о преимуществах пыточной избы перед Разбойным приказом, тотчас батог свистел, а разговоры душегубов заканчивались восклицанием: «Проклятый, чтоб тебе!» Следующий взмах батожников заглушал и это восклицание.

Хотя приёмное отделение пыточной избы не закрывалось ни днём, ни ночью, но в этот вечер оно было полно и ратными людьми и подьячими, так как ожидался небывалый привод. И действительно, всех приведённых нельзя было разместить под замок в сараях. Конфискованное добро нельзя было запрятать в ларцы и бочки. Один из подьячих, пожелавший попользоваться кое-чем из захваченного добра, наткнулся на отрубленную руку и отбежал прочь, не переставая творить крестное знамение. Из-за боязни, чтобы воры и душегубы не разбежались, ночью на дворе был разложен костёр для сторожевых стрельцов.

Несмотря на то, что фараоновая ведунья была испугана, служивые татебной избы отнеслись к ней с опаской. Они обыскали её вплоть до последней нитки; кажется, искали, не спрятала ли она в свои космы пучок разрыв-травы, способной разрушить железные запоры. В поясе у неё нащупали какой-то корешок, который заставили её разжевать и проглотить.

Среди лиходеев нашёлся десяток воров, пойманных повторно, хорошо знавших, что из пыточной избы легко было перейти в Разбойный приказ, где и построже хлестали батогами, а при запирательстве вырывали ногти из пальцев, пытали над жаровней, и на дыбе встряхивали по многу раз. За преступления более важные можно было поплатиться языком и даже головой.

Семиткин начал разбор с фараоновой ведуньи; чтобы её ещё больше напугать, в соседних отделениях начали пытки, от которых в ночи раздавались нечеловеческие вопли и взвизгивания. Там расправлялись с ворами-убийцами, которые, чтобы снять кольцо, отрубали руки...

   — Отвечай, ведьма, по правде, — обратился Семиткин к представшей перед ним фараоновой матке. — Знай наперёд, что у тебя за плечами стоит старшина моих батончиков; слышишь, как он расправляется с твоими приятелями. Ты пугаешь людей своими бесами, а он их не боится и так с ними управится, что будет невмоготу отмалчиваться. Отвечай же по правде, может быть, меньше десятков батогов получишь, не то и над жаровней побываешь. Кто тебе доставил царицыну рубашку?

   — Да разве она царицына?

   — Батож...

   — Так, так, воистину царицына. А доставил мне её такой пригожий молодец, князем от него отдавало. В ухе золотая серьга с бурмицким зерном. Конь у него не россейской породы и прямо скажу — крылатая тварь. Только бы самому фараону сидеть на нём в короне.

В характерном описании ведуньи Семиткин узнал Лукьяша.

   — Для какой же надобности он вручил тебе эту вещь? Ведь вы оба знали, какая за ваше чародейство положена казнь?

   — Батюшка боярин, нет тут моего чародейства, а просто глупое бабье любопытство: правда ли, что в царицыной сорочке кроются все милости небесные.

   — Батож...

   — Государь мой батюшка. Выпытывай, всю правду скажу. Обороните меня все святые от чародейства, а от знахарства не отказываюсь. Не отказываюсь, что знающий может принять при помощи сорочки много греха на душу.

   — Какие же такие грехи?

   — Перво-наперво: оторвать воротник и сжечь его с молитвой к фараоновову богу, он поможет. Если получишь чёрный пепел — вводи его в дело. При рыжем цвете пользы не ожидай.

   — А как в дело-то ввести?

   — Где она ходит, там следок посыпать.