Шпионы были правы, чуть забрезжило, как со всех концов Москвы потянулись к Воробьёвым горам люди разного звания. Среди них мелькали и кузнецы в кожаных передниках, и латочники с снедью, и простоволосые бабы, голосившие без всякого удержу. Людей степенных было немного. Они даже не сливались с простолюдинами. Толпа попробовала подойти ко дворцу, обойдя стрельцов, но эти — народ сытый, кормленый, тепло одетый — вразумили, чем полагалось, необузданных горланов. Десяток-другой последних было арестовано — и прямо к Малюте Скуратову. И всё же смутьянов не убавлялось; может быть, и дружинники подались бы назад, но тут все увидели, как на высоком дворцовом крыльце показался в епитрахили благовещенский поп. Передовые остановились, остолбенели, между ними и напиравшими сзади произошла свалка. Стрельцы потеснили толпу и даже поработали бердышами. В результате смуты получилась только добыча Малюте Скуратову. Царю, когда он пробудился, представили весь этот случай как не стоящий внимания, и только потом, долгое время спустя, он узнал, что дерзость простолюдинов доходила до требования выдать царскую бабку на смерть. Впрочем, Анна Глинская находилась в ту пору вовсе не во дворце, а в своём ржевском поместье. Грабители, может быть, и знали это, да им хотелось похозяйничать и в богатых хоромах дворца на Воробьёвых горах, как хозяйничали они в Кремле.
Толпа уже развеялась и даже попросту пустилась в бегство, а рынды всё ещё блестели своими топориками перед крыльцами и окнами царицыной половины.
Не менее серьёзные известия пришли с окраин государства. Крымская орда выслала, не без молчаливого согласия рязанцев, своих казаков наметить броды через Оку, что всегда делалось в предшествии нападения орды на Московскую землю. Шли бурные совещания в Казани: воевать теперь же с Москвой или подождать, когда усилятся в ней бунтарские настроения, Ливония хотела и не хотела воевать; рыцарям казалось возможным прибрать Смоленщину и без кровопролитного дела. Подлясье обещало рыцарям подмогу. Обо всём этом следовало доложить царю, как только он оставит свою опочевальню.
Невесело встретил Иоанн Васильевич наступившее утро. Гарь московского пожарища окутывала и Воробьёвы горы. Пожар за эту ночь усилился; отдельные площади его сошлись теперь в одну громадную территорию, в которой то там, то здесь поблескивали церковные купола, как бы прощавшиеся с православным народом. Последним приветом их были появлявшиеся огненные столбы с тучами искр: то купола и колокольни проваливались долу, причём колокольни издавали предсмертный по себе звон. Никто и не думал тушить пожар, да и нечем было. Одни богобоязливые люди ходили вокруг своих дворов с иконами и воссылали скорбные мольбы к безжалостному небу.
Выбрав на горах возвышенное место, Иоанн Васильевич скорее любовался эффектной картиной, нежели скорбел. Он видел перед собой римское пожарище при Нероне.
— Что поведаешь, честной отец? — Таким вопросом он встретил осторожно подошедшего к нему Сильвестра. — Много ли насчитал моих грехов, какой главнее — называй.
Прежде чем ответить, Сильвестр перекрестился и поцеловал висевший на нём крест. Очевидно, он искал помощи свыше.
— Не прошу казни, но не прошу и милости, государь, а по сану иерея скажу тебе истину без прикрас: царство твоё в опасности, так и ведай. Пожар, что слепит, государь, твои очи, гложет не одну Москву, но и всё царство. Отовсюду зарятся на него волки лютые, все орды готовы на него двинуться, а на запад, ляхи, ливонцы, Литва — всем-то Москва стоит поперёк дороги. Князья не у дел, спят и видят, как бы поднять свои стяги в Твери, в Пскове, в Рязани, в Смоленске, а про Новгород и говорить нечего.
— Знаю, слышал, нет ли чего поновее?
— А кем и чем полагаешь устранить беду? Стрельцами, Малютой, кнутобоями?
— А по-твоему, поп, как бы следовало?
— Любовью народной, вот эта любовь есть твоё крепкое и верное оружие против недругов. Народ тебя боится, но не любит.
— Ты, верно, говоришь о боярах?
— Нет, про весь народ...
— С народом у меня лады.
— Не совсем. Доходчивы ли до тебя людские жалобы? Ведь только одна царица доводит до тебя правду, а посмеет ли простой человек явиться к тебе с жалобой на наместника? Да каждый из обиженных согласится скорее пройти по остриям бердышей, нежели пасть перед тобой, перед своим отцом, с жалобой хотя бы на какого-нибудь насильника. Откуда же произрастёт к тебе народная любовь? Вот теперь татарва пришла на Оку, а в народе говорят: пусть идёт, хуже не будет!
Не успел Иоанн Васильевич подозвать дежурного рынду, чтобы позвать Алексея Адашева, как тот явился сам собою.
— Алексей! Вот честной отец упрекает мою совесть, что до меня правда доходит только через одну царицу, а ей и не доглядеть и не услышать обо всём. Хочу на тебя положиться. Я приблизил тебя к себе из самого простого звания, из батожников, а за что? За твою превеликую честность. Принимай ты отныне жалобы и прошения. Обо всех бедствиях, кривдах и насилиях докладывай мне без всякого страха. Пусть знают тиуны и наместники, что их обиды народа не останутся безнаказанными. Теперь, отец честной, продолжай своё челобитье, да покороче; мне нужно отвадить крымчаков от перехода через Оку. Хотелось бы самому поучить их, да царица не пустит...
— Ох, государь, пусть Господь воздаст тебе сторицей, а только будь милостив до конца, открой свои закрома, кои ещё не разграблены. Погорельцев не сосчитать, а сколько погорельцев, столько и голодных. Лошадиным мясом поганятся, а то в безумии и дохлятиной не брезгают.
— Очень уж ты красноречив, поп Сильвестр. За это самое красноречие я возложу сейчас на тебя превеликую заботу. Видит Бог, что вокруг меня тянутся то к казне, то и к короне все за малым исключением. Все тщатся повыситься чуть ли не до святительского места. Тебе честь и слава, ты никогда ничего не просил, а за народ стоишь горой. Вот и теперь говоришь — накорми Москву, а она отблагодарит. Изволь, будь по-твоему: я велю передать тебе ключи от всех государевых закромов, велю закупить весь залежалый, у кого случится, хлеб, пусть везут его из всех деревень, хотя бы от Пскова и Твери, а ты собери совет из голодных и сытых и накорми кого надобно, как бы моей рукой.
Сильвестр прослезился и второпях то и дело полагал на себя крестное знамение. Хотел было он сейчас же просить умилившегося государя об издании закона на манер Русской правды об устроении церкви и созыве для сего совета из слуг Божьих, а главное, чтобы к управлению государством допущены первые по разуму и чести люди, но главнее всего нужно было накормить Москву, да и умнее было повременить слишком докучать царю.
На этот раз не оправдалась поговорка, по которой добрая молва лежит, а худая бежит. В одночасье Москву облетела молва о царской кормёжке. У попа Сильвестра были ещё ранее намечены хлебодары, которые и распределили между собой и ключи от закромов, и заботы о подвозе из деревень хлеба. Самый злющий человек не мог сказать ничего плохого о добрых честных хлебодарах. Раздача муки и крупы не прерывалась ни днём ни ночью, а беспомощному и обессилившему несли за милую душу кому родные, кому соседи; отказа никому не было. Повсюду мелькали ряса и косичка отца Сильвестра, которого Москва произвела теперь чуть ли не в апостолы. Хлебодателям было сказано, чтобы, раздавая щедрой рукой хлеб, они напоминали бы народу постоять за веру и за землю. Татарам, что явились на Оку, следовало-де показать поворот от ворот. На обиды же и притеснения, если только они не сносны, пусть каждый идёт жаловаться к Алексею Адашеву, и, хотя бы целая дружина Скуратовых грозила жалобщикам, никому ничего не будет, да, пожалуй, царь до того смилостивится, что сам Разбойный приказ велит уничтожить. Погодя же немного, и Русская правда обновится, и эти подлые жаровни и самая дыба перестанут мерещиться добрым москвичам. Разве только для закоренелых злодеев останутся батоги, иначе не образумить душегуба!
Москва не могла не верить этим вестям, так как шпионов Малюты точно ветром сдуло. Теперь уже на уцелевших колокольнях гремел призывный звон на благодарственную молитву. Всем было ясно, что в царской душе совершался перелом, на который москвичам следовало откликнуться также душевной благодарностью. День этот был началом единения московского царя с его народом. Немного понадобилось голодавшим москвичам, чтобы прийти в ликующее настроение; доброе слово, краюха хлеба и обуздание ретивости сыскной избы. Печальные от сего последствия предвиделись одному лишь Малюте, с дружиной его палачей. Даже страх перед собиравшимся нашествием татар не сильно тревожил душу. Казалось, а может быть, было и в действительности, что сам пожар притих и как бы стлался по земле, подбирая обуглившиеся головешки. Дружины, которым предстояло выступить к Оке для встречи татар, собрались в полном составе и обещали от всего сердца, без бахвальства, навязать столько татар, сколько верёвок хватит. Угроза эта не сбылась только потому, что подошедшая к Рязани весть о ликующем настроении москвичей отогнала татар от Оки и без кровавой сечи.
