Андрей рассказал отцу о своих соображениях, прибегая, в основном, к эзоповому языку. Соболева он называл пушным зверьком, тюрьму — клеткой, полицейских — центурионами и так далее. Штырь, все это время маячивший за спиной Туманова, вряд ли понял, о чем идет речь. Или все же понял? Сейчас, когда он велел Туманову повернуться лицом к стене, его собственная физиономия была злой и не сулящей ничего хорошего.

— Тебя спрашивают, что бормочешь, — процедил он.

— Вам показалось, — вежливо, но твердо ответил Туманов.

— По-твоему, у меня галюники?

— Я этого не говорил, гражданин надзиратель.

— Так ты еще и издеваешься?

Штырь умышленно придирался к нему, в этом не было ни малейшего сомнения, понимал Туманов. Что задумал вертухай? Андрей говорил о совете Соболева нарваться на скандал и пересидеть какое-то время в карцере. Значит, попадать туда нельзя ни в коем случае. Что касается Штыря, то он преследовал прямо противоположную цель.

Решив хранить молчание, Туманов замер неподвижно, почти по стойке «смирно», держа руки по швам. Это не помогло. Штырь поднял кулак с зажатой в нем связкой ключей. Было видно, что он сделал это не просто так. Туманов невольно зажмурился. Его лицо обдало ветром, он услышал характерный звук удара.

Открыв глаза, он ошарашенно уставился на Штыря, из лопнувшей нижней губы которого текла яркая кровь. Подмигнув Туманову, конвоир хватил себя кулаком по носу. Там чавкнуло, из ноздри просочилась красная капля и сбежала по подбородку, оставив извилистый след.

— Тревога! — закричал Штырь фальцетом. — Нападение на конвоира!

Туманов понял, что карцера ему не избежать.

Со всех сторон набежали дюжие тюремщики, навалились, выкрутили руки, насовали тумаков и затрещин с зуботычинами вперемешку. Пока Туманова обрабатывали, Штырь весело рассказывал, как подвергся нападению. Никто его особо не слушал, всем было ясно, что это фарс. Туманова, вздумавшего оправдываться, тоже не слушали. Ему придали позу «ласточки», спустили в подвал и запихнули в крошечную камеру с каменной тумбой для сидения. Из мятого ведра в углу несло так, что глаза слезились.

Туманов сел на ледяной пол и, упираясь спиной в стену, втиснул нос в промежуток между грудью и поднятыми коленями. Жил человеком и вот превратился в зверя, съежившегося в грязной норе. Что люди делают друг с другом? Подумать страшно! Наступит ли когда-нибудь этому конец? Прекратятся ли убийства, войны, грабежи? Похоже, нет. И мечтателям нет места на этой земле. Или распнут, или пристрелят в подворотне пятью пулями в спину.

Туманов встал и попробовал ходить. От стены до стены было всего три шага, не очень-то разгуляешься. Ходить по кругу не получалось, потому что начинала кружиться голова. Чертыхнувшись, Туманов попробовал сидеть на тумбе. Неведомые садисты разместили ее вплотную к стене и сделали наклонной, так что приходилось сильно упираться ногами, чтобы не съезжать. Не прошло и пяти минут, как икры свело от напряжения. Тумбу в карцере соорудили не для сидения, а для издевательства.

Вся так называемая исправительная система была построена на этом. Жизнь заключенных превращалась в постоянную — ежедневную, ежеминутную — пытку. В стране, где было суждено родиться и умереть Туманову, презрительно посмеивались над глупыми, изнеженными европейцами, превратившими свои тюрьмы в подобие закрытых санаториев. Нет, этого допускать нельзя! Преступникам нужно обеспечить максимум страданий, чтобы жизнь малиной не казалась!

А потом эти преступники — озлобленные, с искалеченными душами — выходили на свободу и мстили тем, кто не прошел через тот ад, в котором побывали они. Хотя бывало и так, что сторонники жестких мер сами попадали за решетку: ведь и они жили в стране, где каждый четвертый взрослый мужчина имеет судимость, где никому не стоит зарекаться от сумы и тюрьмы. Туманову эта поговорка раньше казалась надуманной, он воспринимал ее как преувеличение. Но вот настало время самому очутиться в шкуре арестанта.

Кто же тот таинственный и могущественный враг, который устроил эту западню? Из нее не выбраться, это уже ясно. Но хотя бы узнать имя человека, которого следует проклинать до конца своей жизни…

Конца, который уже не за горами…

Не в силах больше сохранять неподвижность, Туманов опять вскочил и заметался в своем холодном, но невероятно душном склепе. Когда надоело топтаться, он попытался развлекать себя чтением надписей на стенах. Преобладали, разумеется, маты, имена и даты, но, к своему немалому удивлению, Туманов обнаружил среди этого словесного мусора и вполне приличные стихи, гласившие:

Если больно, как будто нанизан на спицу,

Это значит — есть сердце.

Если бьется оно и трепещет, как птица,

Значит, в клетке есть дверца.

Если так, то однажды я вырвусь на волю,

Чтоб вовсю развернуться,

Чтоб увидеть вокруг необъятное поле…

И обратно вернуться.

Рядом было размещено еще одно четверостишие, принадлежавшее «перу» того же неизвестного поэта, но Туманов прочитать не успел. Загремели засовы, заскрежетали замки, завизжали дверные петли: в карцер впустили нового обитателя.

Князь.

«Вот и все, — сказал себе Туманов. — Вот и все. Вот и все. Вот и…»

— Мир в хату, — произнес Князь, опускаясь на корточки и вытягивая кисти расслабленных рук перед собой, словно собираясь справить большую нужду.

На приветствие можно было ответить по-разному. Например: «Ногам ходу, голове приходу». Или: «Часок в радость, чифир в сладость». Но Туманов ограничился тем, что просто поздоровался:

— Привет.

Сказать человеку, брошенному в камеру, «добрый день» или «добрый вечер» было бы оскорблением. Впрочем, Туманов был убежден, что Князь попал сюда по собственной воле. Не зря ведь Толик Соболев придумал фокус с карцером. Туманов подвох раскусил, но это не имело значения. В любом случае, он здесь. А рядом, в каком-то шаге от него, находится убийца, наверняка принесший с собой оружие. Отдохнет немного, сунет «перо» под ребра и постучит в дверь, чтобы выпустили.

— Что зыришь? — усмехнулся Князь. — Думаешь, резать тебя буду?

— Думаю, — ответил Туманов с вызовом и устроился на косой тумбе.

Это была самая удобная позиция для того, чтобы дать нападающему отпор.

— Правильно думаешь, — спокойно сказал Князь. — Просили меня тебя кончить. Знаешь, почему ты до сих пор живой?

— Нет, — ответил Туманов.

— Тот человечек, которому ты мешаешь, отменил заказ, пока ты в общей хате сидел. Покумекал и решил: сперва суда дождаться надо.

— Зачем?

Князь поднял взгляд:

— Не просекаешь? Все просто. Приговор вынесен, ты не отпирался.

— Я так просто не сдамся, — заявил Туманов, покрепче упираясь ступнями в пол.

— Если сдохнешь, то апелляции не будет, а приговор останется. Дело закрыто, ни висяков, ни косяков. Врубился?

— Все равно не сдамся, — повторил Туманов упрямо. — Давай, попробуй.

Князь беззлобно рассмеялся и сплюнул:

— Опять геройствуешь? Да успокойся ты. Стал бы я сам руки марать. Зачем мне «мокруху» на себя вешать? Вот, гляди.

Он выпрямился во весь рост, вывернул карманы, расстегнул мастерку. Оружия при нем действительно вроде как не было. Зато за резинкой трусов притаилась плоская бутылка водки.

— Я с тобой мировую пришел выпить, — признался Князь, свинчивая крышку. — Через час меня уведут, а ты жди другого. Вот он-то тебя и порешит, если я расклад правильно понимаю.

Исколотая синим рука протянула бутылку Туманову. Он взял, но к горлу подносить не спешил.

— Кто я для тебя такой, чтобы ханку со мной распивать?

Князь засмеялся, кивая круглой плешивой головой.

— Вопрос сформулирован правильно, поэтому отвечу. Ты мне никто, фраерок. Но есть в тебе что-то такое… — Он пошевелил пальцами. — Шамана укоротил, на цырлы не встал. Мужик. А с мужиком не западло выпить. Давай. Я к тебе со всей уважухой.