Я встала и обняла ее.

— Что я сказала тебе? — спросила я, беря ее за обе руки.

— Что с тобой все будет отлично?

— Вот именно!

Она встревоженно взглянула на меня и сжимала мои руки, пока я наконец-то их не отпустила.

Около полуночи мы с Пьетрантонио вышли из дома и отправились в плавание по Большому каналу. Я надела в каюте гондолы простую черную кожаную маску. Пара стеклянных стрекоз упала с моих волос на бархатное сиденье. Я подхватила их и приколола назад. Они казались живыми созданиями, порхающими в ночи.

Я открыла ставни, чтобы полюбоваться окрестностями. На улице было тепло, и все вышли на балконы, наблюдать за парадом лодок на Большом канале. На балюстрадах были развешаны шелковые стяги и ковры. Наш гондольер запел «Если ты меня любишь» («Но если ты думаешь, что я должна любить одного тебя…»), а дальше его песню подхватил кто-то из темноты канала («Пастух, ты наверняка себя обманываешь…»). Настроение у меня было хорошее, и я стала тоже подпевать.

— Останови здесь! — велел Пьетрантонио гондольеру.

— Ты что задумал? — повернулась я к брату. — Мы где?

— У Ридотто, — ответил он.

— Ты… выходишь здесь, чтобы поиграть в карты? — удивилась я. — Со мной в оперу ты не едешь?

Он похлопал по кошельку с монетами, который лежал у него в кармане бриджей.

— О нет! Джакомо заплатил мне немало, чтобы я отослал тебя к нему одну. — Он оставил меня в каюте и выпрыгнул на мокрый тротуар.

Вот, значит, как… меня купили на ночь. Я почувствовала себя куртизанкой. Но в то же самое время я ощутила себя удивительно ценной. Желанной.

— А как же я вернусь домой? — крикнула я вслед брату через открытое окно, неожиданно вспомнив о главном.

— Ах да! — крикнул Пьетрантонио в ответ. — Я сказал маме, что потерял ключи. Она обещала оставить дверь со стороны канала открытой. — Он театрально мне поклонился и зашагал прочь.

Вот уж балабол! Гондольер посмотрел на меня, ожидая приказа.

— В театр Сан-Самуэль, — велела я. — Voga![12]

Гондола заскользила в ночи. Я откинулась на спинку дивана и обхватила себя руками, чтобы успокоиться. Ладони у меня были липкими, я вытерла их о платье. О платье Джульетты. Что бы она обо мне подумала, если бы увидела? Впервые в жизни одна на улице, направляюсь на встречу с любимым!

Сердце мое трепетало. Я понятия не имела, что ждет меня впереди. Но… меня ждал Джакомо.

— Наконец-то! Мы по-настоящему одни.

Джакомо встречал меня на залитых светом фонаря ступенях перед театром. На нем был традиционный венецианский карнавальный костюм: длинная черная накидка с капюшоном, под которой скрывались голова и плечи, черная треугольная шляпа и белая угловатая маска, напоминающая птичий клюв. Маску он снял, чтобы я смогла узнать его в роящейся толпе не только благодаря его необычному росту.

Я ощутила трепет до кончиков пальцев, когда увидела его в этом зловещем костюме. Он взял меня за руку — какая большая, теплая и уверенная у него ладонь! — и повел внутрь.

Театр Сан-Самуэль поразил меня своей схожестью с огромной золоченой шкатулкой для драгоценностей. Никогда еще я не видела такого великолепия, даже в церкви. Повсюду оранжево-золотистым пламенем горели свечи, освещая четыре яруса позолоченных балконов, возвышающихся над сценой. На темно-синем потолке поблескивали тысячи золотых звезд.

Мы стали подниматься. Все выше и выше, до самого четвертого яруса.

— А почему… так… высоко? — спросила я, задыхаясь. Уже пожалела, что так туго затянула платье.

— Я сейчас покажу, — ответил он, подводя меня к краю балкона.

Мы посмотрели вниз в яму. Я смогла разглядеть разносчиков, которые сновали между переполненными рядами, торгуя вином, сосисками, фруктами, орехами и семечками. Кто-то громко имитировал кукареканье петухов и кудахтанье кур, слышались смех и крики. Кто-то ради забавы бросался семечками и кусочками фруктов, и казалось, происходило что-то вроде соревнования: кто покажет себя бóльшим дураком.

— «Мужчины — это обезьяны снаружи и свиньи внутри», — с серьезным видом произнес Джакомо. — Это цитата из Библии.

Я недоверчиво посмотрела на него, но не смогла сдержать улыбку.

— Обожаю ямочки на ваших щеках, когда вы улыбаетесь, — сказал он, касаясь моей щеки чуть ниже маски. И даже когда он убрал руку, я продолжала чувствовать прикосновение его пальцев на своей коже. Я дотронулась до своей щеки, будто навсегда запечатывала это ощущение.

Мы пошли искать свою ложу. Внутри было душно, во-первых, из-за высоты, во-вторых — из-за тысячи горящих свечей. К нам подошел официант, чтобы предложить фруктовое мороженое, которое мы с радостью купили. Джакомо снял свой плащ и маску, но я маску снимать не стала, боясь, что меня узнает кто-то из знакомых моего отца.

— Вы впервые в опере с тех пор, как вернулись в Венецию? — поинтересовалась я у него.

— Впервые, — ответил Джакомо, смакуя свое лимонное мороженое и предлагая мне отведать с маленькой ложечки. Я же заказала свое любимое, с привкусом хурмы.

— Я выбрал эту оперу ради вас, потому что сопрано, Агата Риччи, — любимица толпы, — объяснил он. — Если нам повезет, мы увидим, как ее поклонники в конце выпускают голубей. На шейках у них привязаны колокольчики, создающие свою собственную музыку, когда птицы летят… — Голос его затих, он выглянул на сцену, как будто что-то вспомнив.

— Насколько я понимаю, вы уже раньше бывали в этом театре? — продолжала расспрашивать я.

— Да, и не раз. — Он смерил меня взглядом. — Честно говоря, раньше я был музыкантом, скрипачом в этом самом оркестре.

— Ничего себе! — Я не знала, как реагировать. Быть любимцем публики — это одно. Общество восхищается его мастерством. Но скрипачом?

— Это было ужасно, — признался он, словно прочитав мои мысли. — Я зарабатывал эскудо в день, пиликая на скрипке.

Я засмеялась, потому что восхищалась умением Джакомо посмеяться над самим собой, как бы ненароком. Но еще я начинала чувствовать, что он скрывает неудачи, потери и сожаления.

— Но все это в прошлом, — поспешно заверил он меня. — Я стал совершенно другим человеком.

И больше никаких намеков. Кто его семья? Почему он никогда не говорил о родных? Как он из скрипача превратился в человека, у которого мой брат просит денег?

— А как изменилась ваша судьба? — решилась я его спросить.

— Я обязательно вам расскажу, — улыбнулся он немного лукаво. — Одна ночь изменила всю мою жизнь.

— Правда?

— Правда. В то время мне был двадцать один год. Я играл в оркестре в Ка’Соранцо, на одной свадьбе. Я ушел оттуда, наверное, за час перед рассветом. Спускаясь по лестнице, я увидел, как мужчина в красной тоге — один из сенаторов Венеции — уронил на пол письмо, когда доставал из кармана носовой платок. Я поднял письмо, и в знак признательности сенатор предложил мне подвезти меня домой.

Уже через три минуты я сидел в его гондоле, и он просил меня потрясти ему левую руку. «Рука затекла, — объяснил он. — Такое ощущение, что я лишился руки». Я изо всех сил потряс его руку, но тут он сказал, что не чувствует ногу. Я поднес фонарь поближе к его лицу и увидел, что рот его растянут до левого уха. — Джакомо засунул палец в рот, растянул губу, чтобы показать мне. Я сделала вид, что мне смотреть противно, хотя на самом деле он показался мне, как всегда, красивым.

— Когда мы подплыли к его дому, сенатор едва был жив. Я с помощью одного слуги отнес его наверх. Мы привели доктора, чтобы тот пустил кровь. Приехали еще два приятеля, и я узнал, что сенатора звали Маттео Брагадини. Его приятель сказал, что я могу идти, но я чувствовал, что должен остаться.

Я кивнула. Позже я узнала, что у Джакомо доброе сердце, он жалеет всех больных и несчастных. Что совершенно не означает, что он сам не делает людей больными и несчастными. Однако тогда он сделал все от него зависящее, чтобы прекратить страдания бедняги, чувствуя, что это в его силах.