Я вздрогнула, зубы мои стучали, хотя лето было в разгаре.

Настоятельница — в то время сестра Полина — пришла познакомиться со мной в мою комнату. У нее была покрытая оспинами кожа и мясистый нос. Девочки перешептывались о том, что она, наверно, наполовину гномиха, потому что слишком уродлива и мала ростом. Она едва доставала мне до плеча.

— Мужчинам запрещается посещать девушек в Санта Мария дельи Анджели. Исключение делается только для отцов, братьев и дядей, — сказала она мне. Сестра Полина придерживала подбородком целую стопку книг. — Никаких посетителей, выдающих себя за кузенов. Никаких писем из дому и домой.

На глаза навернулись слезы. Подступила тошнота. Визиты отца и брата? Лучше уж я буду одна.

— Эти книги помогут тебе скоротать время, — продолжала она, проходя вглубь комнаты, чтобы положить книги на письменный стол, стоявший в темном углу. — Абзацы, которые вдохновят тебя больше всего, можешь выписать.

На столе я увидела перо, чернила и несколько листов бумаги. О, я уже думала о том, как буду использовать эти удивительные предметы по другому назначению!

— Grazie, матушка настоятельница. Прямо сейчас и начну, — радостно воскликнула я, хотя на самом деле хотела, чтобы она поскорее ушла. Мне кажется, что она и сама это поняла: взглянула на меня лукаво своими маленькими, опухшими глазками.

— Слушай звон колоколов к обедне, — сказала она. — Потом мы пообедаем. — По ее упитанной фигуре я догадалась, что обед был ее тайной страстью, любимым временем дня.

Как только за ней закрылась дверь, я тут же бросилась к письменному столу. Он был совсем простым, скорее всего, вытесанным из сучковатой сосны каким-нибудь бедным монахом из близлежащего монастыря. Совершенно не похожий на роскошный, сладко благоухающий стол розового дерева. А еще он стоял лицом к стене. Я осторожно передвинула стол, чтобы сидеть у единственного в комнате окна. Так я могла бы смотреть в окно на лагуну, которая протянулась, как мелкое море слез, между мной и моим Джакомо. Моим домом. Я находилась всего в пяти километрах от Венеции и могла до сих пор видеть колокольню Сан-Марко. Но как же преодолеть это расстояние? Как отправить ему письмо?

Я села за стол и начала писать всякую чушь, выплескивая свою любовь. И все это время из глаз, как из скорбных фонтанов, бежали слезы. Чувствовал ли Джакомо, что я думаю о нем? Ощущал ли мои слова, как будто я вложила их ему прямо в сердце? Сможет ли он вообще еще раз подержать в руках письмо, которого касались мои пальцы, словно волшебным образом соединяя наши руки через водную гладь? Мне самой хотелось бы в это верить.

Звон колоколов к обедне заставил меня очнуться от грез. Пальцы были все в чернилах. Я скомкала все, что написала. Какой в этом письме толк, если подумать? Я в неволе. Я села у окна, засмотрелась на пару гондол и рыбачьих лодок вдалеке. Устало, как будто за эти пару часов постарела, встала и пошла в церковь. Буду молиться Господу, чтобы освободил меня.

По иронии судьбы монастырь назывался Санта Мария дельи Анджели. Какой ангел выбрал бы себе дом в этом жалком месте? Церковь — просто куча грубых кирпичей. Внутри — холодная гробница, где покоятся наводящие ужас скульптуры монашек в рясах и сандалиях.

Не поднимая взгляда, я заняла место на хорах. Быстро оглядевшись, я заметила вокруг себя море монашек в черных рясах и апостольниках и теснящуюся сзади группку юных девушек в ярких одеждах. Как я поняла, это и были воспитанницы. Пока продолжалась молитва, я ощущала на себе взгляды всех присутствующих. Я, наверное, была самым интересным событием в монастыре: хоть какая-то перемена.

После окончания службы я пошла с остальными в трапезную, продолжая, однако, держаться в стороне. Я еще была не готова заводить новых подруг. Поднять взгляд или заговорить — означало бы пустить корни, а я предпочитала домашнюю почву.

За обедом мне стало жарко, подступила тошнота. На обед подавали что-то выловленное из моря, с ножками. Я не ела. Монашки и воспитанницы все теснились на лавках за длинными столами. В какой-то момент ко мне подошла красивая монашка лет двадцати. Повернувшись к ней лицом, я увидела, что облачена она в обычную черную рясу, но без апостольника. Ее орехового цвета волосы были модно уложены, закрепленные лиловой стеклянной заколкой, усыпанной жемчугом. Брови ее были выщипаны изящной идеальной дугой, как будто она все понимала и ничему не удивлялась.

Монашка длинным ногтем постучала сидящую рядом со мной девушку по плечу и одним взглядом заставила ту уйти. Какими чистыми и зелено-голубыми были у нее глаза в солнечном свете, который лился повсюду из высоких окон. Девушка поспешно встала, взяв с собою тарелку. Красивая монашка села на ее место.

Нельзя было разговаривать, потому что, пока мы ели, нам читали Библию. Одна из воспитанниц, не старше двенадцати лет, стояла на ящике у аналоя, расположенного во главе комнаты. Над ней парила выцветшая и потрескавшаяся фреска «Тайная вечеря», девочка читала «Песнь песней» Соломона:

«Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.

От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя».

Ее юный высокий голос эхом разносился по огромной трапезной. Совсем недавно я и сама была исполнена искренней веры. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих? Ибо ласки твои лучше вина?» — сейчас мне слышалось иное.

И сидящая рядом со мной красавица-монашка как будто прочла мои мысли. Под столом сжала мое колено, хотя предплечье под рясой, казалось, оставалось неподвижным. Второй рукой она продолжила есть.

Я сдержала смешок. Как хорошо, что можно посмеяться над потешной серьезностью этого места. Ощущать, что ты не один. В конце трапезы она передала мне записку. Я поняла, что, скорее всего, она заметила меня раньше, в церкви, и решилась меня разыскать. Как лестно!

Я зажала секретное послание в ладони и прочла его, только когда вернулась в келью.

«Сегодня вечером приходи ко мне в келью.

Сестра Марина Морозини».

Келья Марины Морозини была лучше моей. В два раза больше, и мебель была привезена из дома: золоченая кровать с толстым матрасом, диван, обитый розовым шелком, турецкие ковры, даже ярко-желтая канарейка в клетке. Марина потомок старинного аристократического рода. Можно было сразу догадаться по фамилии. Я вспомнила нескольких уже почивших дожей из Венеции по фамилии Морозини.

Почему она здесь? Несомненно, такая высокопоставленная семья могла позволить себе приданое. И даже если у них не было денег, разве они не стали бы прежде всего выставлять на ярмарке невест свою дочь? Такую-то красавицу? Ни для кого не секрет, что многие девушки, которых отправили в монастырь, имели какие-то недостатки.

— Enchanté![40] — по-французски приветствовала меня Марина, когда я возникла на пороге и представилась. Она вела себя так, будто мы были добрыми подружками, схватила меня за обе руки и расцеловала в щеки. Я вошла за ней в комнату, широко распахнув глаза от этой роскоши.

— Ты должна мне улыбнуться, Катерина! — сказала она, присела на диван, похлопала по подушке, чтобы я садилась рядом. — Наверное, ты сейчас чувствуешь себя несчастной, но я научу тебя, как быть здесь счастливой.

— Откуда вы знаете, что я несчастна? — спросила я, продолжая неловко стоять. Но, конечно же, каждая девушка, очутившаяся в монастыре, несчастна. Чему же она здесь радуется?

— Все видно по твоим грустным глазам, — ответила она. — Глаза — зеркало души. Ты… по ком-то скучаешь? — Она опять похлопала по сиденью и ободряюще улыбнулась.

На этот раз я подошла и присела рядом.

— Так что? — не отставала она.

— Скучаю, — призналась я, желая вспомнить свою любовь. — Я действительно скучаю. Очень-очень.

— Поведай мне все! — уговаривала она. — Поделись со мной всеми своими секретами.

— Да не о чем рассказывать, — ответила я, пытаясь удержаться от опрометчивого поступка, о котором потом буду жалеть.