Я вскочила и заколотила кулачками по его груди. Я кричала сильнее, чем плакала. Я обезумела от ярости. Он оттолкнул меня, и я заметила, как его глаза наполнились слезами. Он повернулся, чтобы уйти.

— Собирай вещи, — сказал отец, выходя из комнаты. Он даже не обернулся. — Завтра ты уезжаешь.

Я выплакала все слезы, а потом забылась коротким, черным сном. Когда я проснулась, матушка сидела рядом и гладила меня по спине.

— Figlia mia, figlia mia[35], — услышала я, как приговаривает она.

Внезапно я поняла, как сильно ее люблю. Мне даже не хотелось покидать ее нежных объятий. Но я не могла утешить ее так, как она утешала меня. Наверное, так всегда и бывает: матери утешают дочерей, а те редко могут что-то сказать им в ответ. Вместо утешения я сделала вид, что крепко сплю. Когда мама поняла, что я не буду с ней говорить, она поцеловала мой затылок и ушла.

Я знала, что мама меня любит; знала, что даже отец — черт бы его побрал! — тоже любит меня. Но мне было очень одиноко.

Солнце село. Я зажгла лампу. Я проголодалась, но не пошла за едой. Больше я ничего не хотела, больше ничего не чувствовала.

Я механически стала паковать вещи. Знала, что послушницам в монастыре не обязательно носить монашескую рясу. Я разложила все свои платья на кровати, но в оцепенении, в котором я пребывала, выбрать из них не могла. Я решила взять все, может быть, однажды придется бежать. Бежать с Джакомо. Безо всякого приданого. Безо всякого дохода. С одной только любовью.

Когда я убедилась, что родители уснули, я побежала в сад. Надеялась найти последнюю записку от Джакомо в тайнике. Но ничего не обнаружила. Прислонившись спиной к калитке, я соскользнула вниз, села на холодную землю и разрыдалась, обращаясь к звездам.

— Катерина! — услышала я по ту сторону стены.

— Джакомо! — вскочила я, у меня закружилась голова. Я отодвинула засов, вышла на небольшую площадь Барбаро. На мне до сих пор было платье, которое я проносила весь день. Сильно измятое. Глаза у меня ввалились. Но еще никогда я не чувствовала себя такой желанной, такой живой, когда увидела его в эту последнюю ночь.

— Ты уже знаешь? — спросила я.

Сорочка его взмокла и прилипла к спине. Джакомо был небрит.

— Я все знаю, — ответил он. — Поэтому и пришел. Больше нам нечего терять.

— Я его ненавижу. Я ненавижу своего отца, — призналась я.

— Я ненавижу только себя самого, — эхом отозвался он, удивив меня.

— Себя? За что? — Я бросилась ему в объятия. — Я люблю тебя еще сильнее. За то, что попытался. За то, что сдержал свое обещание. — Я зарылась в его теплые объятия, в его восхитительный запах, чтобы чувствовать его всем телом.

— Не следовало мне на это решаться, — произнес он голосом, полным сожаления и ненависти к самому себе. — Я рискнул всем… и уничтожил нас. — Он заплакал.

— Нет-нет! — Я поймала себя на том, что это я его утешаю. — Мы не погибли. Никогда так не говори. Я буду ждать тебя. Что значат эти четыре года, когда ты влюблен? А ты будешь меня ждать?

— Конечно! Я буду ждать тебя, пока ты не станешь свободной. — Он вытер слезы. — А ты знаешь, — на его лице заиграло подобие той прежней озорной улыбки, — один из моих предков из Испании, дон Хакобо Казанова, похитил свою возлюбленную из монастыря в тот самый день, когда она приняла обет… и бежал с ней в Рим?

— Тогда и мы в Рим, — произнесла я, немного утешившись.

— В Рим, — подтвердил он и запечатлел на моих губах лихорадочный поцелуй.

Он стал целовать мое лицо, плечи. Я растаяла, стоя у стены, прямо в тени отцовского дома, позволила ему поднять меня и взять прямо на улице. Больше терять нам было нечего.

А потом мы услышали приближающиеся шаги, я замерла. Но ни один из нас не расцепил объятий. Это было невыносимо.

Шаги стали удаляться. Я ощущала кожей горячее дыхание Джакомо, его учащенное сердцебиение. Как же мне выжить, если я не буду ощущать его рядом со мной, так близко?

— Ты знаешь название монастыря, куда тебя отсылают? — прошептал он, нежно целуя меня в лоб.

— Нет. Отец не сказал. Где-то на Мурано.

Джакомо отпустил меня, достал из кармана кожаный мешочек.

— Держи… это мой последний выигрыш в карты. Возьми. Тебе пригодится.

— Зачем? — удивилась я. Правда, у меня не было денег. Пьетрантонио забрал все в тот день, когда его посадили в тюрьму.

— Найди того, кто поможет, — уговаривал Джакомо, вкладывая монеты мне в руку. — Пусть они сообщат мне, где ты.

Я кивнула. Он обхватил мое лицо ладонями, я стояла, не двигаясь, запоминая на прощание каждую черточку его лица.

— Любовь моя, жена моя… — повторял он, дрожа, уступая отчаянию, целуя меня в шею, опускаясь на колени и неистово целуя мой живот, запястья, руки.

Горе мое было безграничным и глубоким, как море. Но я была уверена, что это не конец. Отец мой не в силах убить нашу любовь.

После того как Джакомо ушел, я целую ночь не спала. Не могла заснуть, зная, что меня ждет утром. Перед самым рассветом я взяла из кухни хлеба и решила напоследок посидеть на улице на своей лоджии. Мне хотелось полюбоваться, как над городом восходит солнце, увидеть купола церквей, крыши из черепицы, дымоходы-воронки — виды моей любимой Венеции над моим домом.

Поднимаясь из кухни по лестнице, я остановилась в саду. Все растения и крошечные ракушки на тропинках были влажными от росы. На небе появилось розовое зарево — неужели о таком розовом небе я однажды читала? Иногда нам читала тетушка Гея, когда в детстве учила нас с Джульеттой. Розовоперстый рассвет.

Ох! Как же я сейчас ненавидела свою тетушку. Я никогда ее не прощу за то, что она убедила моего отца отослать меня в монастырь. Уверена, свою бы дочь она туда не отправила! Свое единственное сокровище — Джульетту!

Я с изумлением обнаружила в щели старой задней калитки сложенный листок бумаги. Последнее послание для меня. Наверное, Джакомо тоже не смог заснуть, жег стоящую на письменном столе лампу и бродил в одиночестве по темным улицам. Я побежала забрать записку, а потом, тяжело дыша, поспешила вверх на три пролета на лоджию. И начала читать, когда солнце поднялось над горизонтом.

«Мой любимый ангел…

Помнишь строки Данте, которые я однажды тебе прислал? О Паоло и Франческе? Дальше следует воззвание поэта к возлюбленным:

Я пообещал тебе, что когда-то расскажу тебе оставшуюся часть истории. И после того, как сегодня вечером я простился с тобой — погруженный в собственные страдания! — я понимаю, что время настало.

Франческа ответила, что их охватило желание, пока они читали вместе легенду о Ланчелоте и Джиневре:

Ланчелот и Джиневра… Паоло и Франческа… их любовь была запретной, вечной. Как и наша. Я целую твой дорогой ротик тысячу раз, любовь моя! И еще десять тысяч раз буду мысленно целовать, когда ты уедешь. Ничто не способно нас разлучить».