Вокруг падали люди, но Леонардо был быстр, и Бог стоял за его плечами — ни стрела, ни огонь не касались его.

Теперь и палуба кипела как море — но людьми. Турки лезли со всех сторон, и непрерывно слышалось щёлканье падающих стрел, им не было конца, словно каждый дюйм обшивки был уже утыкан ими. Леонардо заметил капитана мамлюков: тот был со своими людьми, дрался в самой гуще боя, разрубая тела с рёвом дикого зверя; капитан корабля невредимым стоял на корме в окружении стражей, что отбивали вражеские стрелы большими, заходящими друг за друга щитами.

И Леонардо слышал, как капитан кричит, но голос был отдалённым, чужеродным в этом сне о крови и рубке — ибо в руках у Леонардо были меч и кинжал, и он рубил, рубил, не останавливаясь, отхватил руку сероглазому турку — ещё одному мальчишке, не успевшему даже отрастить бороды... да теперь он её уже и не отрастит. Леонардо вертелся волчком, озирался, будто находясь в глазе бури, зачарованный, неуязвимый. Он зарубил ещё одного турка и ещё одного... И сейчас, в грохоте криков, лязге оружия, рёве огня, в воплях, хрипах, взвизгах боя, в смешении атак и обороны, оскальзываясь в крови, Леонардо вспомнил...

Вспомнил, что он сделал с убийцами Джиневры. Увидел себя, словно пройдя сквозь время, потому что в угаре боя само время потеряло свой смысл, оно рвалось и кромсалось каждым ударом меча. Он снова видел себя в спальне Джиневры, снова вскрывал её убийц, словно они были свиньями, а он изучал их мускульное строение, рисунок их артерий, слои плоти. И вырывал их глаза, размазывал их в грязь.

Леонардо ощутил отвращение к себе, его тошнило от себя самого, и хотелось вновь захлопнуть двери собора памяти. Он снова был здесь — залитый кровью, пахнущий ею, потому что она покрывала его слоем, точно густая мазь.

Он очнулся от жуткой грёзы, когда в грудь Бенедетто вошла стрела.

   — Бенедетто, нет! — крикнул он и подбежал к другу, лицо которого было залито кровью от пореза на щеке, полуоторванный лоскуток кожи шевелился, когда он заговорил.

   — Выдерни стрелу, Леонардо, — попросил он, белея. — Пожалуйста...

   — Лёгкое не задето, — сказал Леонардо, чтобы успокоить его, и занялся стрелой, стараясь вытащить её с наименьшим уроном. Бенедетто хотел было застонать — но лишь клокочуще вздохнул — и лишился чувств, лицо его помертвело. Тогда Леонардо очистил и перевязал рану — работать с кровью, плотью и костями ему было привычно. На миг стало тихо, и тогда он услышал щёлканье — несколько стрел ударились о палубу позади него, по-прежнему его даже не задев. Турки стреляли из луков с верхушки фок-мачты, на которой укрепили обложенную тюфяками корзину-платформу. Леонардо отнёс Бенедетто в укрытие; и тут ему в голову пришла одна мысль.

Он пошёл на корму поговорить с капитаном, но по дороге поскользнулся на залитой кровью палубе и упал на острый кусок металла, который проткнул ему ногу. Боли он не почувствовал, но всё равно оторвал лоскут и перетянул ногу повыше раны, чтобы остановить кровь.

Капитан выслушал его план — и был в таком отчаянии, что согласился. Капитан мамлюков тоже присоединился к ним, и они вывели из драки довольно солдат и матросов, чтобы составить хоть какое-то подобие отряда. Капитан корабля проорал своим людям приказ: по его команде идти на штирборт. Леонардо подивился, как могли они что-нибудь расслышать за шумом битвы; но пока он мастерил из полотна и верёвки что-то вроде гамака, матросы передавали друг другу капитанский приказ.

Корабль был в огне, и всюду клубился чёрный дым. Рукопашная схватка была яростной, но турков оттесняли. Их злобные пронзительные вопли леденили кровь; а поскольку дрались они за своего Бога, то скорее зарубили бы двенадцатилетнего юнгу-христианина, чем напали на своего единоверца араба. И тем не менее нападали.

Стрелы все летели, и люди прятались от них.

Действовать надо было немедля.

   — Это может перевернуть корабль, — предупредил капитана Леонардо, но тот лишь кивнул и отдал приказ начинать.

Под защитой больших щитов двое солдат полезли по выбленкам на верхушку бизань-мачты. Один нёс арбалет и гамак, сделанный Леонардо, другой — трубку с греческим огнём.

   — Будем надеяться, что турки не заметят их раньше срока, — сказал Леонардо. Он стоял на коленях рядом с большим, обмотанным верёвкой брашпилем. Пять матросов держали верёвки и были наготове. Солдаты-мамлюки, взобравшись на мачту, пристроили гамак к ноку, обращённому в сторону турецкой галеры.

Турецкие стрелки увидели их и открыли огонь.

   — Давай! — крикнул Леонардо, и матросы натянули верёвки, оттягивая вниз один конец нока. Другой, обращённый к галере, пополз вверх, поднимая солдат в гамаке над стреляющими с платформы лучниками. Но тут корабль Леонардо качнулся, и нок начал крениться в сторону турецкой галеры.

— На штирборт! — рявкнул капитан, и матросы и солдаты помчались на правый борт, выпрямляя корабль и снова поднимая гамак с солдатами над мачтами галеры.

Теперь турецкие стрелки были уязвимы, потому что оказались ниже мамлюков. Но всё же один солдат получил стрелу в глаз и, ломая спину, рухнул на палубу галеры.

Секундой позже из гамака выметнулось пламя, охватив мачту турецкого корабля. Лучники завопили, когда греческий огонь начал лизать платформу и побежал вниз по мачте, роняя искры на палубы обоих кораблей.

Стрелки падали в воду, их одежда и волосы горели.

Турки с новой яростью кинулись в атаку на «Девоту», и палуба опасно накренилась, когда матросы и солдаты-мамлюки бросились им навстречу. Казалось, сама вода горела. Пока матросы и солдаты трудились у брашпиля, выравнивая корабль, капитан коротко кивнул Леонардо — и исчез в толпе вместе с капитаном мамлюков, воодушевляя матросов и солдат на атаку.

В битве наступил перелом. Это был шанс взять реванш и одолеть турок. Вместо того чтобы отцепить абордажные крючья и отойти, потому что ветер был сильным, а сцепление двух кораблей опасно само по себе — люди с «Девоты» хлынули на палубу галеры, и там началась настоящая резня.

А с флагмана подавали отчаянные сигналы: «Аполлония» была в беде.

Капитан безнадёжно пытался отозвать своих людей: они жаждали крови, ничего не видя и не слыша, слепые и глухие к приказам и доводам рассудка; и лишь когда галера стала тонуть, люди кинулись на свой корабль, отцепили абордажные крючья и пошвыряли в море. Турки отчаянно пытались прорубиться на «Девоту», но их сбрасывали за борт. Жаркий, душный от дыма воздух наполнился мольбами и криками — на арабском и итальянском, потому что галерных рабов не освободили, и теперь, прикованные к своим скамьям, они шли на дно вместе с галерой.

Леонардо видел, что сделал с обоими флагманами обмен залпами, и терзался от мучительной тревоги за Никколо и Айше. Турецкая каракка была задета серьёзно — корабль же Деватдара попросту покалечен. И теперь его брали на абордаж солдаты с одной из турецких галер. Пушки «Аполлонии» уничтожили турецкие орудия на левом борту, перебив гребцов; но солдатам с галеры удалось забросить железные крючья на палубу «Аполлонии».

Прежде чем Леонардо пришло в голову спустить на воду тяжёлый ял, капитан отдал приказ травить гитовы, гребцы заработали, разворачивая корабль для залпа по галере, потому что бомбарды правого борта ещё могли действовать. Но тут вмешался турецкий флагман — он выпалил в «Девоту», и залп достиг своей цели. Второй залп оказался ещё удачнее для турок.

Залпы сотрясли корабль и заставили умолкнуть пушки.

Леонардо спустился вниз исследовать повреждения. Зияющая дыра открывала солнцу и небу сырую внутренность трюма. Тараканы кишели, как черви, повсюду, ползая по разбросанным, разорванным в куски телам. Они роились вокруг Леонардо — и вдруг ему стало страшно. Он повернулся, чтобы уйти, — и заметил Агостина, офицера канониров. Г олова его была отделена от туловища, и Леонардо почудилось, что губы Агостина ещё шевелятся.

Он окликнул капитана, и тот велел лоцману идти к левому борту флагмана Деватдара, выходя из-под удара турецких пушек.