Ночь была ясной, безлунной и полной звёзд, словно мириады огней самого Вавилона мерцали над головой; и море сияло, отражая их.

   — Леонардо, — позвал Бенедетто.

   — Что?

   — Мне нужно беседовать с тобой, чтобы не уснуть. Ты сам-то не заснул, часом?

Леонардо засмеялся.

   — Нет, друг мой.

   — Тогда в чём же дело?

   — Я просто смотрел на море — и на огонёк «Аполлонии», на случай, если курс переменится.

   — За четыре дня не было ни одного изменения, — заметил Бенедетто и окликнул рулевого — тот, внизу, не видел парусов и руководствовался лишь компасом, чутьём да командами лоцмана: — Прямо руля!

   — Есть! — донеслось снизу.

   — Тебе недостаёт Никколо? — спросил Бенедетто. — Дело в этом? Или в женщине Деватдара?..

Леонардо вдруг ощутил резкую мгновенную тоску по Айше... и томительную пустоту, потому что подумал и о Джиневре — как она смотрела на него, занимаясь любовью, и как лежала, убитая, в собственном доме; воспоминания его свелись к этим вырванным из реальности образам, череде небывалых самообманов, один из которых, кровоточа, перетекал в другой. Они проплывали мимо, подобные гигантским китам, оставляя его одиноким и беззащитным в тихих пучинах моря и звёзд на чуть покачивающемся корабле.

   — Мне не хватает Никко, — сказал наконец Леонардо. — Но это — лишь ответственность.

   — Так ты рад освободиться от ответственности?

   — Она со мной, вот здесь, и не важно, на нашем он корабле или на другом. — Леонардо коснулся двумя пальцами груди.

   — Зачем ты согласился на требование маэстро pagholo? — спросил Бенедетто. — Мог бы оставить его со стариком. Никко бы ничего не угрожало. В крайнем случае он вернулся бы домой, к родителям.

   — Боюсь, я действовал из эгоизма, — признался Леонардо, отворачиваясь от Бенедетто — чтобы посмотреть на светящийся след корабля. Тёмные, вечные глубины вод и пугали, и восхищали его — и почему-то приносили умиротворение. Казалось, они поглощают муки и тягостные воспоминания всех, кто ни смотрит в них с начала времён.

Мальчик перевернул склянки, напевая «Deo Patri sit Gloria», потом вышел на корму с мешочком для Бенедетто и Леонардо — там были матросские галеты, сыр, несколько ломтей пованивавшей солёной сардины и пара головок чеснока. Леонардо поблагодарил мальчика, тот поклонился и вернулся к своим обязанностям.

Когда они поели, Бенедетто спросил:

   — Что ты имел в виду, говоря, что действовал из эгоизма?

Во время вахт беседы часто начинались и обрывались, словно само время рвалось и стягивалось. Корабль трещал и поскрипывал, паруса гудели на слабом ветру, обвисшие, точно огромные мешки, которых никогда не наполнял до отказа ветер. Моряки, юнги, солдаты кряхтели и похрапывали во сне. В хорошую погоду они предпочитали спать на палубе, а не в вони носового или кормового кубрика. Спать все валились как подкошенные: никому не удавалось проспать подряд больше четырёх часов.

   — Мне необходимо чувствовать эту ответственность, — сказал Леонардо. — Никколо — последняя неразорванная нить.

Когда стало ясно, что к этим словам он больше ничего не добавит, Бенедетто заговорил сам:

   — Никколо на корабле Деватдара из-за женщины.

   — То есть как?

   — Один из матросов туговат на ухо и потому выучился читать по губам. Он видел, как женщина говорила с Деватдаром и просила за мальчика.

   — Зачем это ей?

   — Быть может, она захотела его.

   — Ты свинья, Бенедетто, ничем не лучше Зороастро.

Бенедетто засмеялся.

   — Леонардо, знаешь, как называют этот корабль? «Летающей свиньёй». Так что я, в конце концов, не в такой уж плохой компании, а? — Он снова засмеялся, на сей раз громче, и кто-то рявкнул из темноты:

   — Эй, заткнитесь!

Но тут Леонардо — он стоял, опершись о поручень — внезапно выпрямился, глядя на восток, в пенную темноту.

   — Бенедетто, вон там, вдали, ты видишь? Огни.

Бенедетто повернулся, но мерцающие огоньки уже исчезли.

   — Леонардо, это, наверное, отражение.

   — Я что-то видел, — возразил Леонардо. — Смотри, вон там. — Он указал на корабль Деватдара, который подавал сигналы своей жаровней и — для верности — сосновым факелом: свет-тьма-свет-свет-свет...

   — Вперёд смотреть! — крикнул Бенедетто, и когда злые матросы бегом примчались на корму, отправил одного в воронье гнездо.

   — Проследи, не появится ли вон оттуда что-нибудь необычное, — приказал он. — Особенно огни или вспышки. — Потом обратился к младшему офицеру: — Позовите капитана. И шкипера.

   — Утром мы узнаем, корабли ли это, — сказал Леонардо. — Если это турки...

   — Море часто порождает странные видения, — упрямо сказал Бенедетто. Руки у него чуть тряслись, и Леонардо понял, что он встревожен.

   — Завтра всё будет ясно, — сказал Леонардо, проклиная Айше за то, что забрала Никколо.

Оставшиеся часы он провёл, готовясь к бою. До рассвета оставалось лишь пару склянок; но сейчас Леонардо был спокоен и собран, потому что погрузился в знакомую радость работы.

Серый грязный свет смыл с небес звёзды. Потом облака озарились огнём, и пришёл день — и всё изменилось, словно утро мира в рождении своём точно следовало Книге Бытия, словно молитвы и сладостное пение молодых юнг действительно воссоздавали мир, творили его заново. Паруса хлопали на океанском ветру, с палуб испарялась роса, и воздух пах зеленью, деревом, лесной чащей.

Но в это утро не было ни покоя, ни уверенности, что на небесах по-прежнему есть Бог.

Люди работали лихорадочно, но без разговоров и почти без шума. Со стороны это казалось волшебством, точно на корабле трудились призраки, мертвецы, не нуждающиеся более ни в дружбе, ни в беседах, ни в радостях плоти. Люди выглядели измождёнными и какими-то маленькими на фоне ярко-синего полога неба и моря. И они, потея, старались привести корабль в боевую готовность прежде, чем турецкие пираты сомкнутся вокруг для своей смертоносной работы. Спокойны были лишь воины. Они чистили, проверяли оружие и, стоя в сторонке, молча шевеля губами в молитве, так смотрели на врага, словно могли сжечь турецкие корабли одними своими взглядами.

Пять кораблей, все под алым стягом со звёздами и полумесяцем, подходили по диагонали, приближались не торопясь, неумолимо: большая турецкая каракка, ощетиненная рядами пушек, казалась замком, плывущим по зыбкой водной глади. Это был, очевидно, флагман — он шёл впереди, словно волоча за собой к судам Деватдара широкий полукруг маленьких гребных галер.

Леонардо стоял на корме вместе с Бенедетто, капитаном, шкипером и несколькими офицерами, среди которых был и капитан мамлюков Деватдара. На нём был зелёный тюрбан, за поясом — большой скимитар. Как и Леонардо, он был возбуждён и нервен, как львица. Он смотрел на солдат, собравшихся в середине корабля — воинство в белом; солнце играло на их доспехах и аркебузах. Кое у кого были копья и алебарды, у других — арбалеты, шипастые булавы и двойные секиры; прочие обнажили ножи и скимитары.

   — Маэстро Леонардо, прекратите суетиться, — сказал капитан корабля. Маленький и коренастый, он, несмотря на свой рост, излучал непререкаемую властность. В молодости он, вероятно, был красив, но сейчас полные губы и сонный взгляд придавали ему обрюзгший, почти опустившийся вид.

   — Многое ещё не доделано, — сказал Леонардо.

Капитан усмехнулся.

   — Сделано всё, юноша. Теперь время вышло для всего, кроме крови и победы.

   — Он говорит о крови и победе лишь потому, что мы не можем удрать от них, — шепнул Бенедетто.

   — Тише, — оборвал его Леонардо, капитан явно прислушивался к ним.

Капитан повернулся к офицеру-артиллеристу:

   — Агостин, ты тоже волнуешься?

Офицер — он был младше Леонардо — вспыхнул.

   — Мы готовы к бою, капитан. Маэстро Леонардо был очень полезен. Он проверил все бомбарды и обнаружил, что...

   — Очень хорошо. — Капитан опять повернулся к Леонардо, но смотрел не на него, а на вражескую армаду. — Я понял так, что вы сочли качество нашего греческого огня неудовлетворительным... и смастерили свой. Не выношу запаха камфары.