— Что-о?..

   — Эти исследования приносят немалый доход в твою мошну, маэстро. Зачем заставлять меня писать, если Лоренцо может делать это не хуже?

   — Затем, что эта работа не Лоренцо, а твоя, — ответил ему Андреа. — Ты старший ученик.

   — А как ты провёл сегодняшний день, если не писал и не ваял? — спросил у Леонардо Аньоло.

Леонардо ответил без малейшего сарказма:

   — Я продолжал занятия анатомией в больнице, синьор Аньоло. Знаешь ли ты, что когда человек стоит с протянутой рукой, то она чуть короче, если ладонь обращена вниз, чем когда повёрнута вверх? Я проанатомировал руку и насчитал тридцать костей, три — в самой руке и двадцать семь — в кисти. Меж кистью и локтем — две кости. Когда поворачиваешь руку вниз, вот так, — он показал движением левой руки, — то две кости скрещиваются таким образом, что кость с внешней стороны руки косо ложится на внутреннюю. Ну, а теперь скажи — разве не нужно знать это тому, кто работает с кистью и резцом?

Аньоло нахмурился и покачал головой.

   — Да зачем же это надобно?

   — Писать... да и ваять верно.

Аньоло покраснел.

   — А по-моему, тебе любое средство хорошо, лишь бы за холстом не сидеть! — выпалил он под всеобщий смех.

   — Я говорил в больнице с одним стариком. — Теперь Леонардо обращался уже к Андреа. — Его кожа была жёсткой, как пергамент, он жаловался на слабость и холод.

Через несколько часов он умер; и когда я вскрыл его, то обнаружил причину его слабости и холода, а заодно — почему у него был такой высокий резкий голос. Его трахея, ободочная кишка, да и весь кишечник высохли, а в вене под ключицей были камни размером с зубчик чеснока. И изо всех вен сыпалось что-то вроде шлака.

   — Дядя Андреа, если маэстро будет продолжать, меня стошнит, — заявила одна из племянниц Верроккьо, девочка лет двенадцати.

   — Тогда возьми тарелку и уйди в другую комнату, — мягко посоветовал ей Андреа. Затем улыбнулся и кивнул Леонардо, давая знак продолжать.

   — Артерии были толстыми, а некоторые и совсем перекрыты, — сказал Леонардо, как будто его и не прерывали.

   — Вот как? — отозвался Андреа.

   — Мне кажется, старики слабеют и замерзают оттого, что кровь более не может свободно течь по перекрытым протокам. Врачи настаивают, будто всё дело в том, что с годами кровь густеет, — но они ошибаются. Они думают, что можно узнать обо всём на свете, только читая «De Medicina»[104] и «De Utilita»[105].

Андреа кивнул с заметным интересом, но вслух сказал:

   — Леонардо, мне нравится такое усердие, но, боюсь, как бы ты снова не стал мишенью для нападок и пересудов.

   — Я не единственный художник во Флоренции, изучающий анатомию.

   — Но ты один, как говорят, не боишься Бога.

   — Кто это говорит?

   — Хотя бы я, — сказал Аньоло.

Леонардо резко повернулся к нему, но тут вмешался Андреа:

   — Аньоло, изволь выйти из-за стола.

   — Но я...

   — Сейчас же! — Когда Аньоло ушёл, Андреа сказал: — Когда мы закончим, я хотел бы перемолвиться парой слов с Леонардо.

Эти слова послужили сигналом к окончанию ужина, но прежде чем сотрапезники распрощались с Андреа, он махнул им рукой, призывая задержаться.

   — Но сперва, — продолжал он, — я должен сделать объявление. Поскольку вы все — члены моей семьи, — при этих словах он взглянул на Франческо и Леонардо, — я хотел бы, чтобы вы первыми услышали эти новости.

Франческо обеспокоенно подался вперёд.

   — Всем вам известно о моих неладах с венецианцами, — продолжал Андреа.

Речь шла о конной статуе венецианского кондотьера Бартоломео Коллеони. Андреа получил заказ и уже стал работать над макетом, чтобы перенести его в бронзу, но тут венецианцы передумали и заказали фигуру кондотьера Валлано де Падова. Верроккьо должен был сделать только коня. Услышав об этом, он разбил модель, раздробил на кусочки голову лошади и покинул Венецию. Венецианцы же в ответ объявили, что, появись он в Венеции, сам лишится головы.

   — Ну а теперь венецианцы, кажется, готовы удвоить плату, лишь бы я возвратился в их город и отлил им статую, — с улыбкой продолжал Верроккьо.

Удивились все, и в особенности Франческо.

   — Как так? — спросил он. — Они же вынесли тебе смертный приговор, разве нет?

   — Вынесли, — подтвердил Андреа. — А я ответил на их угрозы. Я сказал, что постараюсь никогда не возвращаться в их вонючий городишко, потому что они, без сомнения, не сумеют восстановить на плечах единожды отрубленную голову — особенно такую великую и уникальную, как моя!

Тут улыбнулся даже Франческо.

   — Более того — я сказал им, что я зато сумею заменить голову коня, да ещё головой куда более прекрасной, чем была. — Андреа пожал плечами. — Им это почему-то понравилось.

   — Когда ты едешь? — спросила его сестра.

   — Примерно через месяц.

   — Тогда нам надо время, чтобы привести в порядок заказы, — сказал Франческо. — Нам надо потеснее поработать с Леонардо... ведь он остаётся за мастера.

Андреа помялся и всё с тем же смущённым видом сказал:

   — За мастера останется Пьетро Перуджино.

Все молчали, застигнутые врасплох.

Несколько мгновений висела тишина, затем её нарушил тот же Франческо:

   — Я думал, Пьетро в Перудже.

   — Он возвращается в этом месяце, — сказал Андреа. — А теперь, надеюсь, вы извините нас с Леонардо. Нам надо кое-что обсудить.

Вышли все, кроме Никколо: тот остался сидеть подле Леонардо.

   — Пожалуйста, маэстро, — сказал он, — позволь мне остаться.

   — Это личные дела, Никколо, — сказал Андреа.

   — Почти такие же личные, как повешение. — Леонардо наконец дал выход огорчению. — Пускай мальчик останется.

   — Как хочешь, — пожал плечами Андреа и, помолчав немного, добавил: — Прости, Леонардо, но ты не оставил мне выбора.

   — Выбора?

Леонардо откинулся на стуле, подняв глаза к потолку, словно молился.

   — Возможно, если бы тебя не обвиняли в содомии, если бы ты писал и ваял сообразно своему положению и тому, чему тебя учили, вместо того чтобы придумывать какие-то изобретения и собирать машины, которые народ почитает нечистыми, если бы ты держался подальше от книгопродавцев с Виа деи Либре — тогда у меня, возможно, и был бы выбор. Но ты не даёшь себе труда уважать даже Церковь. У тебя есть деньги покупать лошадей, однако ты не можешь оплатить своего членства в гильдии художников или пожертвовать пять сольдо на праздник Святого Луки! — Андреа говорил всё громче.

   — Так ты хочешь сказать, что предпочёл Перуджино, потому что я не читаю по пяти раз на дню «Отче наш» и «Аве Мария»?

   — Я отдал ему предпочтение, потому что монахи Валломброзы не станут платить нам, пока ты связан с их запрестольным образом. Они даже просили, чтобы то, что написал ты, было вычищено или записано.

   — Что?

   — Есть и другие покровители, недовольные тобой.

   — За этим стоит Лоренцо, — ровно сказал Леонардо.

   — Это не важно.

   — Согласись, что это так.

   — Вся Флоренция знает, что он ненавидит тебя. Что ты ему сделал, Леонардо? Он ведь тебя любил.

Леонардо только покачал головой.

   — Ты был слишком занят своими машинами, чтобы замечать, что творится вокруг.

   — Но мои машины покупают! Это было бы невозможно, сожми Лоренцо кулак... окончательно.

   — Покупают. Но кто? Враги Медичи? Ты слеп, Леонардо.

Леонардо смотрел на свои руки, и они казались ему руками того старика, которого он вскрывал, — холодные мёртвые придатки, кое-как привязанные к запястьям. Они онемели, их покалывало, словно сердце забыло на время гнать кровь в его конечности.

   — Зачем ты унижал меня? — спросил он у Андреа.

   — Ты о чём?

   — Перед тем как объявить, что меня заменит Перуджино — зачем ты унижал меня всей этой чушью о том, что я, мол, не работаю над монаховым распрекрасным predella?