Великая Птица стояла на краю вершины холма, выбранного Леонардо в окрестностях Винчи. Сделанная из бумазеи и шёлка, она походила на гигантскую стрекозу, её распростёртые крылья с лёгким шорохом чуть шевелились на ветру. Никколо, Тиста и приёмный отец Леонардо Ачаттабрига стояли на коленях под крыльями, вцепившись в пилотские ремни; Зороастро да Перетола и Лоренцо ди Креди в пятнадцати футах от них удерживали концы крыльев — казалось, что в руках у них огромные, синие с золотом турнирные стяги. Этих двоих можно было принять за карикатуры на Великолепного и его брата Джулиано, настолько уродлив казался смуглокожий Зороастро рядом с красавчиком Лоренцо ди Креди. Именно таков был контраст между Лоренцо и Джулиано Медичи, что стояли вместе с Леонардо и Сандро в нескольких шагах от Великой Птицы. Джулиано сиял на утреннем солнце, как сияла бы Симонетта, Лоренцо же, казалось, пылал мрачным огнём.

Зороастро, вечно нетерпеливый, глянул на Леонардо и крикнул:

   — Мы готовы, маэстро!

Леонардо кивнул, но Лоренцо удержал его.

   — В этом нет необходимости. Я люблю тебя, как Джулиано, и моя любовь не зависит от того, предпочтёшь ты лететь... или позволишь победить здравомыслию.

Леонардо улыбнулся.

   — Я полечу fide et amore.

С верой и любовью.

   — У тебя будет и то и другое, — сказал Лоренцо и пошёл с Леонардо к краю обрыва, чтобы помахать толпе, которая собралась далеко внизу, вокруг естественной поляны, на которой Леонардо собирался с триумфом приземлиться. Поляну окружал лес из елей и кипарисов, который выглядел с высоты частоколом грубо вытесанных копий и алебард. Поднялся шум: на поляне, приветствуя Первого Гражданина, собралась вся деревня, от крестьянина до землевладельца, приглашённая Великолепным; он же распорядился установить большой разноцветный шатёр, где с рассвета его слуги и лакеи готовили пиршественный стол. Сестра Лоренцо Бианка, Анджело Полициано, Пико делла Мирандола и Бартоломео Скала тоже были там, принимая гостей праздника.

Леонардо подождал, покуда Лоренцо не получит причитающихся ему почестей, а потом, дабы его не затмили, тоже поклонился и театрально взмахнул руками. Люди приветствовали его, как любимого сына, и он отошёл, чтобы устроиться в сбруе летающей машины. Он не заметил своей матери Катерины — крохотной фигурки, которая тревожно смотрела вверх, бормоча молитвы и ладонью заслоняя глаза от солнца. Пьеро, его отец, стоял рядом с Джулиано Медичи; оба они были в охотничьих костюмах. За всё время Пьеро не обменялся ни словом с Леонардо. Его значительное лицо было напряжённым и непроницаемым, словно он стоял перед магистратом, ожидая решения по делу.

Улёгшись ничком на доску-ложе под крыльями и воротом, Леонардо закрепил петлю вокруг головы, связанную с рулями Великой Птицы, попробовал ручные рычаги и стремена, что поднимали и опускали крылья.

   — Осторожней! — крикнул Зороастро, отскакивая от зашевелившихся крыльев. — Ты что, хочешь убить нас?

Раздался нервный смех; но Леонардо оставался спокоен. Ачаттабрига подтянул ремни, связывавшие Леонардо с машиной, и сказал:

   — Я буду молиться за твой успех, Леонардо, сынок. Я люблю тебя.

Леонардо повернул голову к приёмному отцу, вдохнул исходящие от его одежды и тела запахи Катерининых приправ — лука и чеснока, взглянул в раскосые блёкло-голубые глаза старика — и осознал вдруг, что любит этого человека, всю жизнь проведшего в поту у огня, у печей для обжига и привыкшего мыслить не головой, а руками, большими натруженными руками с твёрдыми жёлтыми ногтями.

   — Ия люблю тебя... отец. Уверен, с твоими молитвами я буду в безопасности.

Кажется, эти слова польстили Ачаттабриге, потому что, в последний раз проверив ремни, он поцеловал Леонардо и похлопал его по плечу. Затем он отступил — так почтительно, словно отходил от иконы в соборе.

   — Удачи, Леонардо, — сказал Лоренцо.

Другие тоже наперебой желали ему удачи. Отец кивнул ему и улыбнулся; и Леонардо, приняв вес Великой Птицы на свои плечи, поднялся. Никколо, Зороастро и Лоренцо ди Креди подвели его к самому краю обрыва.

Толпа внизу разразилась приветственными воплями.

   — Маэстро, — вздохнул Никколо, — как бы мне хотелось быть на твоём месте!

   — Пока просто смотри, Никко, — ответил Леонардо. — Представь, что это ты паришь в небесах, потому что эта машина и твоя тоже. И ты будешь со мной.

   — Спасибо, Леонардо.

   — Теперь отойдите... нам с Великой Птицей пора взлетать.

Леонардо поглядел вниз так, словно видел всё это в первый раз, словно каждое дерево, каждое запрокинутое лицо приблизились, увеличились, каждое движение и звук стали ясны и раздельны. Мир как бы мгновенно разделился на составные элементы; вдалеке неровности и складки земли напоминали зелёное море с длинными густо-коричневыми тенями, и над этими неподвижными «водами» возносились самые разные человеческие строения: церкви и колокольни, сараи и домишки, окружённые вспаханными полями.

Сердце Леонардо гулко билось в груди; и на миг он потянулся к покою и безопасности своего собора памяти, где прошлое было ясно, а причины и следствия непререкаемы. Ветер дул с северо-запада, и Леонардо ощущал вокруг себя его дыхание. Вершины деревьев шелестели, перешёптываясь, когда тёплый воздух струился в высоте. Тёплые токи незримо возносились в небо, увлекая его за собой; крылья трепетали. Пора, понял Леонардо, не то его попросту стянет с обрыва.

Леонардо шагнул с края обрыва, словно бросаясь в море. На миг, проваливаясь в пустоту, он ощутил головокружительный восторг и следом — тошнотворный страх, от которого сжалось сердце. Хотя он работал воротом и стременами, заставляя крылья двигаться, он не мог удержать себя на высоте. От многочасовых упражнений его движения стали почти рефлекторными: одна нога отбрасывается назад, опуская одну пару крыльев, руки бешено крутят ворот, поднимая вторую, кисти рук выворачиваются то влево, то вправо. Он работал с механизмами, вкладывая в свои усилия каждую крупицу своих высчитанных двухсот фунтов мускульной силы, и мышцы его горели от напряжения. Хотя Великая Птица могла планировать, но в передачах слишком сильно было трение, да и сопротивление ветра оказалось чересчур велико. Он едва мог шевелить крыльями.

Он падал.

Знобящий, режущий ветер терзал его слух непрерывным воем. Одежда хлопала вокруг тела, словно ткань его падающих крыльев — а небо, холмы, лес и горы спиралью кружились вокруг, и Леонардо ощутил ледяное касание возвратившегося наяву кошмара — кошмара о падении в бездну.

Но падал он сквозь свет, столь же мягкий, как масло. Под ним был знакомый край его юности — и он вскидывался, вопреки всякой логике, рвался к небу, чтобы схватить его руками. Он видел дом отца, а вдалеке — Апуанские Альпы и древний мощёный тракт, проложенный ещё до того, как Рим превратился в империю. Его чувства обрели ощущение сна, и он молился, дивясь себе й глядя на пурпурные тени деревьев внизу, готовых пронзить его копий, и всё давил, давил на педали и вращал механизм ворота.

Затем он ощутил вкруг себя порыв тёплого воздуха и внезапно — головокружительно, непостижимо — начал подниматься.

Крылья его были распростёрты и неподвижны. Они не шевелились, и всё же он поднимался. Словно Божья рука влекла Леонардо ввысь, в небеса; а он вспоминал, как выпускал коршунов и следил, как они ищут воздушные потоки, чтобы подниматься, паря и не махая крыльями.

Так и Леонардо теперь поднимался в тёплом потоке — приоткрыв рот, чтобы облегчить растущее давление в ушах — пока не увидел вершину холма в тысяче футов под собой. Край холмов и рек, хуторов и лесов отдалился, превратившись в аккуратный чертёж из завитков и прямоугольников — след трудов человека на земле. Во время подъёма солнце, казалось, засияло ярче, будто сам воздух был менее плотным в этих разреженных областях. Теперь Леонардо устрашился, что его может притянуть слишком близко к сфере, где воздух оборачивается огнём.

Он повернул голову, дёрнув петлю, связанную с рулём — и обнаружил, что может до некоего предела выбирать направление полёта. Но тут парение прекратилось, словно пузырёк тёплого воздуха, в который он был заключён, вдруг лопнул, прорвался. Ему стало холодно.