— Да, мой юный друг — насколько от неё вообще можно исцелиться.

   — А мадонна Симонетта? С ней тоже всё в порядке?

   — Никко! — Леонардо резко глянул на мальчика.

   — Ничего страшного, Леонардо, — сказал Сандро. — Вполне допустимый вопрос. — Он повернулся к Никколо. — Да, с ней всё в порядке.

Но когда Сандро вновь обернулся к Леонардо, в глазах его читались вина и тревога — они-то и отражали истинное состояние его души.

Они покинули город сразу после рассвета, держась подальше от встречных омерзительных becchini, которые возвращались от общих могил, где без отпевания хоронили жертвы мора. Хотя в воздухе висел туман, день обещал быть прозрачным и ясным — в самый раз для путешествия. Два десятка трубачей и плакальщиков шли по Лунгарно Аччьятуоли, вдоль маслянистых неспокойных вод Арно — возвращались с похорон. Только очень достойный — или очень богатый — человек мог быть похоронен с такими почестями в эти дни, когда сама Смерть звонила в погребальные колокола.

Никколо и Сандро перекрестились, то же сделали Зороастро да Перетола и Лоренцо ди Креди, у которого было прекрасное и невинное лицо ангела с алтарного полотна Верроккьо. Кроме Сандро, Никколо и Аталанте Мильоретти, Леонардо ещё сопровождали несколько учеников Верроккьо; все они ехали в двух запряжённых лошадьми повозках, где под холстами лежали части Леонардовой Великой Птицы. Леонардо и Сандро шли рядом с первой повозкой, и Никколо с Тистой, кажется, с удовольствием предоставили их самим себе: они спорили, кому держать поводья.

   — Обычно я добирался домой, в Винчи, за день, — говорил Леонардо Сандро, который был как-то неуютно отчуждён. — Я знаю, как срезать угол через Витолини, Карминьяно и Поджио-а-Кайяно. Это старая заброшенная горная тропа, что ведёт вверх по Монте-Альбано; но чтобы ходить там, нужно быть любителем лазать по горам. А с повозками рисковать нельзя, так что придётся нам ехать вдоль Арно и заранее смириться с допросами, которые станут учинять нам солдаты Великолепного в каждом городишке, куда мы ни заедем. Впрочем, у нас пропуск с печатью Лоренцо.

Сандро молчал, целиком погруженный в свои мысли, но Леонардо продолжал:

   — Когда моего отца задерживали во Флоренции дела, он спешно отсылал меня с посланием для Франческо — он и поныне управляет его владениями. Интересно, что было бы, если б я попробовал сейчас пробежаться коротким путём? Верно, заработал бы одышку. — И добавил после мгновенной паузы: — Сандро, мне страшно за тебя.

   — Не надо, друг мой, — сказал Сандро, внезапно оживая. — Все говорят, что я пугаю их своей задумчивостью. Должно быть, душа моя ещё не вполне очистилась.

   — Ты всё ещё боишься?..

   — Да, — сказал Сандро, — я всё ещё боюсь за мадонну Симонетту... и за себя тоже. Когда надо мной потрудились врачи и я набрался сил, я настоял на том, чтобы отправиться с Лоренцо и Пико делла Мирандолой на виллу Веспуччи — повидать её. Я знал, что с ней что-то неладно, я чувствовал это. Лоренцо, конечно, справедливо опасался, но я умолил его, хотя юный граф Мирандола был решительно против — и ради меня, и ради дамы.

   — И что же? — спросил Леонардо, потому что Сандро умолк.

   — Я сказал им, что страсть испарилась... осталась только вина.

   — Это правда?

   — Да, Леонардо, боюсь, что так.

   — Тебе бы радоваться, что опять здоров.

   — То-то и оно, Леонардо, что не вполне здоров. Скорее наоборот. Боюсь, когда граф очищал мою душу, он заодно нечаянно лишил её способности к естественной любви, к экстазу.

   — Вполне понятно, что ты чувствуешь себя слабым, неспособным к сильному чувству, — сказал Леонардо, — но тебе просто нужно отдохнуть и выждать. Ты ещё поправишься.

   — Тем не менее я убедился, что пуст... как евнух.

   — Будь помягче к себе, Сандро, — пробормотал Леонардо.

   — Мне стало грустно, когда я увидел Симонетту, — продолжал Сандро. — Она серьёзно больна. Убеждён, что это по моей вине.

   — А граф Мирандола не может ей помочь?

   — В том-то и дело, что он не верит в её болезнь.

   — Так, может, ты ошибаешься?..

   — Нет, поверь, я точно знаю, что она больна.

   — Она кашляла?

   — Нет, не кашляла. Она была бледна, но это часть её красоты. Она подобна ангелу; сама плоть её бестелесна. Но мне удалось на минутку остаться с ней наедине — тогда уже все убедились, что ей от меня ничего не грозит, и не опасались за неё. Тогда я и понял... понял...

   — Что ты понял, Пузырёк?

   — Что Симонетта впитала мой ядовитый фантом и не исторгла его. Мирандола лечил её, но это было притворство: она обманула врача и удержала фантом.

Леонардо не мог всерьёз рассуждать об экзорцизме и удержании фантомов, но нужно было понять и успокоить друга: видно, он ещё не вполне пришёл в себя после опасного ослепления Симонеттой.

   — Откуда ты знаешь, что она не исторгла его?

   — Потому что она не отрицает этого. Она улыбнулась, поцеловала меня и попросила не обсуждать этих дел с Лоренцо.

   — Я всё-таки не думаю...

   — Она сказала, что скоро умрёт. И что моя любовь — сокровище, прекрасное и утончённое, бальзам, смягчающий боль её души. Под «любовью» она разумела фантом, который я создал в замену ей. Она назвала его... «дверью в горний мир».

Сандро помолчал и добавил:

   — И тогда я увидел его. Увидел в её глазах.

   — Тебе пришлось нелегко, друг мой, — признал Леонардо... и вдруг вспомнил, как улыбалась Симонетта, когда Мирандола изгонял из неё фантом. По спине у него пробежали мурашки.

   — Когда я умирал от желания и тоски по Симонетте, я думал, что не вынесу этого, что лучше быть пустой тыквой, лишённой чувств...

Леонардо печально улыбнулся.

   — Думаю, всякий, кто безнадёжно влюблён, мечтает о том же.

   — Но вот теперь я пуст и жажду лишь одного — наполниться.

Леонардо хлопнул друга по спине и обнял его за плечи.

   — Ты скоро поправишься, обещаю. Деревенским девкам от тебя спасу не будет.

   — Не лги мне снова, Леонардо. — В голосе Сандро не было ни малейшей злости. — Ты ведь мне уже однажды солгал.

Леонардо отшатнулся.

   — Я знаю, что твоя дружба с Симонеттой не была невинной. Но не нужно бояться, никому из вас я не причиню зла. — Леонардо хотел что-то сказать, но Сандро прервал его. — Не оправдывайся и не извиняйся. Ничего не нужно... сейчас. Я чувствовал, что в последнее время мы отдалились, и тревожился... тревожился за тебя, друг мой. Давай не дадим нашей дружбе остыть. К кому мы сможем прийти, если нас не будет друг у друга?

Леонардо согласился. Он чувствовал себя неловко и униженно и злился на себя, потому что Сандро был единственным близким ему человеком; и вот он, который куда лучше умел обращаться с машинами и холстами, чем с людьми, оказался близок к тому, чтобы потерять любовь единственного друга.

Они шли молча, а потом он сказал:

   — Я не собираюсь поддаваться этому, Пузырёк, но мне страшно. Мне опять снилось, что я падаю.

   — Может, тебе стоит попросить Лоренцо...

   — Нет. Моя Великая Птица полетит, — сказал Леонардо. — Вот увидишь.

   — Это вина Лоренцо. Он подбил тебя на это сумасбродство. Порой он забывает, что он не император. Он может быть так же суров, как те тираны, которых он так ненавидит. Но это не стоит твоей жизни, милый друг.

   — Не нужно мне было заговаривать об этом сне, Пузырёк. Прошу тебя, не тревожься. Моё изобретение безопасно; со мной ничего не случится. Просто у меня душа немного не на месте, как у любого, кому предстоит выступать перед толпой.

   — Конечно, — мягко сказал Сандро, словно успокаивая друга.

Но Леонардо уже пришёл в себя.

   — А скоро обо мне будут слагать песни. — Он обернулся и окликнул: — Эй, Аталанте! Сочини-ка песню, чтобы исполнить, когда я поплыву меж облаков!

Аталанте Мильоретти — он сидел с Зороастро да Перетолой в последней повозке — помахал рукой в знак согласия и начал наигрывать на своей лире спокойную, почти монотонную мелодию. Леонардо впал в задумчивое молчание. Потом сказал: