— Ты, кажется, очень зол, маэстро, — сказал Никколо.

Смущённый собственной обличительной речью, Леонардо рассмеялся и сказал:

   — Может быть, но пусть тебя это не тревожит, мой юный друг.

   — Однако маэстро Тосканелли уважает мессера Фиччино.

   — Он уважает Платона и Аристотеля, так уж заодно и... Но он ведь не учит в академии, не так ли? Вместо этого он читает лекции в Санто Спирито, в школе братьев августинцев. Это должно кое о чём говорить тебе.

   — Думаю, это говорит мне, что тебе есть об кого точить зубы, мастер... то же мне говорил и маэстро Тосканелли.

   — Что ещё он говорил тебе, Никко?

   — Что я должен учиться на твоих силе и слабости, а ещё — что ты умнее любого из академиков.

Леонардо засмеялся.

   — Ты врёшь очень искусно.

   — Это выходит само собой, маэстро.

Улицы были переполнены и шумны, а небо, пронзённое громадами Дуомо и Дворца Синьории, было безоблачным и сапфирно-синим. В воздухе разносился запах колбасы, и молодые продавцы — почти дети — стояли у лавок, криком завлекая прохожих. Этот рынок так и назывался — Иль Баккано, место крика. Леонардо купил для себя и Никколо жареного мяса, бобов, фруктов и бутыль дешёвого вина, и они пошли дальше по улочкам и рынкам. Навстречу им попадались испанские мавры со свитами рабов, мамлюки в полосатых одеждах и широких тюрбанах, татары из Московии и монголы из Китая; и купцы из Англии и Фландрии, что уже распродали привезённые шерстяные ткани и теперь держали путь на Понте Веккио покупать всякие мелочи. Никколо весь обратился в зрение, когда они проходили мимо «ночных бабочек», стоящих вместе со своими хозяевами-купцами в тени, под навесами гильдий. Эти шлюхи и содержанки демонстрировали бриллиантовые ожерелья и дорогие платья — сливового, лилового, багряного, персикового цвета. Леонардо и Никколо миновали лавку за лавкой, отпихивая молодых разносчиков и старых, изнурённых болезнями нищих. Они плыли в толпе торговцев, горожан и гостей, как щепки в море.

   — Эй, Леонардо! — окликнул торговец, а за ним и ещё один, едва Никколо и Леонардо завернули за угол. Затем на них обрушился птичий гомон — это продавцы встряхивали маленькие деревянные клетки, набитые лесными голубями, совами, ласточками, колибри, воронами, орлами и всевозможными лебедями, утками, гусями и цыплятами. Когда Леонардо подошёл ближе, птичий галдёж оглушил его ещё больше, чем вопли торговцев и покупателей.

   — Сюда, мастер! — крикнул рыжеволосый человек в поношенной куртке с рваными рукавами. Он размахивал двумя клетками, в которых сидели коршуны. Одна птица была чёрной, с вилообразным каштановым хвостом, другая — поменьше, тоже чёрная, но с хвостом иззубренным. Они бились о деревянные прутья клетки и угрожающе щёлкали клювами.

   — Купи их, мастер, пожалуйста, они ведь именно то, что тебе нужно, верно? И взгляни только, как много у меня голубей, разве они тебя больше не интересуют, мастер?

   — Коршуны действительно великолепны. — Леонардо подошёл ближе, а прочие торговцы вопили и взывали к нему так, словно он нёс святой Грааль. — Сколько?

   — Десять динаров.

   — Три.

   — Восемь.

   — Четыре, и, если ты не согласен, я поговорю с твоим соседом, который так машет руками, словно сам вот-вот взлетит.

   — По рукам! — сдался торговец.

   — А голуби?

   — За скольких, маэстро?

   — За всех.

Леонардо хорошо знали на этом рынке, и кое-кто из птицеловов и просто любопытных потихоньку стали окружать его. Мелкие торговцы старались пользоваться этим вовсю, продавая всем всё подряд.

   — Он безумен, как Аякс[63], — сказал старик, который только что продал нескольких голубей и воробьёв и был так же воодушевлён, как теснившиеся вокруг молодые нищие и уличные головорезы. — Он выпустит этих птиц, сами увидите.

   — Я слышала, что он не ест мяса, — говорила одна хозяйка другой. — Он отпускает птиц на волю, потому что жалеет бедные создания.

   — Всё-таки лучше не смотреть прямо на него, — заметила другая, крестясь. — Может, он колдун. Сглазит тебя и завладеет твоей душой.

Её товарка вздрогнула и перекрестилась.

   — Никко! — позвал Леонардо ученика, шнырявшего в толпе. — Поди сюда, будешь мне помогать.

Когда Никколо появился, Леонардо сказал:

   — Если отвлечёшься от поисков шлюх, сумеешь узнать кое-что о научных наблюдениях.

Он сунул руку в клетку с голубями и схватил одного. Птичка испуганно вскрикнула; вытаскивая её из клетки, Леонардо ощутил, как бьётся в его ладони её сердце. А потом он разжал руку и смотрел, как голубь улетает. В толпе смеялись, шутили, и хлопали, и просили ещё: Он вынул из клетки другую птицу, выпустил и её. Его глаза сузились так, что почти закрылись; а когда он смотрел вслед голубю, который так неистово хлопал крыльями, что только шум толпы мог заглушить эти хлопки, то, казалось, целиком ушёл в свои мысли.

   — А теперь, Никко, я хочу, чтобы птиц выпускал ты.

   — Почему я? — Никколо отчего-то не хотелось касаться птиц.

   — Потому что я хочу делать зарисовки, — сказал Леонардо. — Или это слишком для тебя трудно?

   — Извини, мастер. — Никколо полез в клетку. Поймать птицу ему удалось не сразу. Леонардо начинал терять терпение, хотя крики и насмешки толпы совершенно его не волновали. Никколо выпустил одну птицу, затем другую — а Леонардо делал наброски. Он стоял, замерев, словно в трансе, лишь рука его шустрым хорьком металась над белыми листками, словно жила собственной жизнью.

Когда Никколо выпустил ещё одну птицу, Леонардо сказал:

   — Видишь, Никко, птица, торопясь подняться, бьёт крылами над телом. А Теперь взгляни, она пользуется хвостом, как человек руками и ногами в воде: принцип тот же. Она ищет воздушные течения, что клубятся, невидимые, вокруг городских домов. Ну вот, скорость погашена раскрытым и распростёртым хвостом... Выпускай ещё одну. Видишь, как разошлось крыло, чтобы пропустить воздух?.. — И он сделал под одним из набросков пометку зеркальным шрифтом: «Планируй так, чтобы, когда крыло поднимается, оно оставалось бы проницаемым, а когда спускается — становилось бы цельным».

   — Ещё, — велел он Никколо, и когда птица исчезла в вышине, улыбнулся так, словно душа его только что вознеслась в воздух, словно он наконец вырвался на свободу из всех своих бед. Он сделал ещё одну пометку: «Скорость гасится развёртыванием и распростиранием хвоста; так же раскрытие и опускание хвоста одновременно с раскрытием крыльев останавливает их в самом быстром движении».

   — Голуби кончились, — сообщил Никколо, показывая пустые клетки. — Ты хочешь выпустить и коршунов?

   — Нет, — рассеянно сказал Леонардо, — их мы возьмём с собой.

И вместе с Никколо стал проталкиваться через редеющую толпу; будто отражая изменившееся настроение Леонардо, небо затянули тучи; мрачные, усыпанные мусором улицы приобрели новый, зловещий вид. Продавцы птиц по-прежнему окликали Леонардо, но он не обращал на них внимания — впрочем, на Никколо тоже. Он внимательно просматривал на ходу свои заметки, словно пытался расшифровать старые руны.

   — Леонардо? — позвал Никколо. — Леонардо...

   — Да? — Леонардо выпустил записную книжку, и она вернулась к нему на бедро, прикреплённая к поясу полоской кожи.

   — Ты выглядишь... сердитым, — сказал Никколо. — Ты снова сердишься?

   — Нет, Никко, не сержусь. Просто думаю.

   — О летающей машине?

   — Да, — сказал Леонардо.

   — И... о Сандро?

Леонардо был захвачен врасплох.

   — Ну... да, Никко, я думал о Сандро.

   — Значит, мы его навестим?

   — Да, но позже.

   — Разве ты не хочешь сейчас увидеться с ним? Нам как раз по дороге.

Леонардо заколебался. Он не мог идти; он ещё не был готов встретиться с другом один на один.

   — Я ещё не придумал, как лучше помочь Сандро, — сказал он наконец.

Они проходили мимо «колеса банкротов». Те сидели на мраморном полу, на площадке, сделанной в форме тележного колеса. Раздетого, обвязанного верёвкой должника втаскивали на крышу рынка, а внизу уже собиралась толпа — поглазеть, как его спустят на гладкий холодный мраморный пол. На одном из рыночных столбов висела табличка: