Лишь на час они остановились отдохнуть, скорчась в три погибели под прикрытием одеял, а затем Кайит Бей продолжил свой безжалостный поход. Его войска не пытались даже разговаривать под непрерывным напором ветра, не кричали: «Ради глаз Айше!», как делали они раньше бессчётное множество раз. Айше была духом, сутью пустыни. Солдаты говорили о ней так, будто знали её, будто она была бесценной жемчужиной, священным Граалем, земным воплощением гурий[117], которые ожидали их в мусульманском раю, — награда тем, кто умер во имя Аллаха. Она была философией, целью, судьбой этого войска; идеей, знаменем, страной.

Таково было волшебство Кайит Бея.

Посредством своих певцов, дервишей, чудесами устного сказительства он превратил её плоть в дух, сделал её из шлюхи — богиней.

Точно так же, как флорентийцы говорили о святых словно о близких знакомых, как о богатых, пускай и дальних родственниках, так солдаты калифа говорили об Айше.

И Леонардо казалось непостижимым, что эти люди, с их постоянными внутренними распрями, с их неспособностью прийти к согласию по любым пустякам, могли принять и пожертвовать собой ради идеи любви.

С одной стороны от Леонардо ехал Америго, с другой — Сандро. Разговаривать из-за бури было невозможно, и они ехали молча, как и в минувший день — полуприкрыв глаза, спрятав лица тканью, раскачивались в сёдлах в такт бегу верблюдов, погрузившись в некое подобие сна, думали ни о чём, а то и просто грезили наяву; и Леонардо то входил, то выходил из своего собора памяти, и всё оборачивался, озирался назад, точно старец, который смотрит на прошлое, полагая его настоящим, и пробирался в гроты возле дома Катерины, места, где он родился и вырос, которое дало фон и пейзаж стольким его картинам; в тех картинах его воспоминания заключены были в рамки окон, словно краски и льняное масло могли освежить усталые глаза, дав им заглянуть в совершенство детских лет.

Глаза Леонардо болели и ныли; казалось, он видит белую бурю сквозь шоры, как лошадь, что смотрит на слепящий свет через длинные сумрачные коридоры. Люди вокруг него появлялись и исчезали, словно буря то выдувала их из реальности, то выплёвывала обратно. Леонардо мог только гадать, в чём тут дело — в лихорадке или жгучем жаре песка.

   — Сандро! — прокричал он в завывания ветра. — Сандро, где Америго? — Америго исчез, и Леонардо не мог даже сказать, когда это произошло — минуту или много часов назад.

   — Не знаю! — крикнул в ответ Сандро. — Я... — Но ветер унёс его слова, а выражение лица, нижняя часть которого была скрыта тканью, различить было невозможно.

Леонардо долго обшаривал колонну, то выезжая вперёд, то бросаясь назад, и наконец отыскал верблюда Америго — с пустым седлом, привязанного к грузовым верблюдам. Холодок пробежал по его спине. Если Америго затерялся в этой буре, в этой пустыне — он уже мёртв.

   — Где человек, что ехал на этом верблюде? — спросил он у закутанного по самые глаза бедуина, который вёл вьючных животных.

Тот пожал плечами, но Леонардо не собирался сдаваться.

   — Я должен знать! — Если пропал бы его соплеменник, он наверняка не остался бы так хладнокровен.

   — Я ничего не взял, — сказал кочевник. — Ты можешь проверить сам. — Он жестом указал на гружёного верблюда.

   — Ни за что на свете не стал бы я обвинять в воровстве одного из избранных Кайит Бея, — сказал Леонардо. — Я только хотел узнать, что случилось.

Сандро нагнал его и ехал чуть поодаль, но не настолько близко, чтобы обеспокоить бедуина.

Явно смягчившись от вежливой речи Леонардо, бедуин сказал:

   — Этот верблюд пришёл к остальным, как если бы он заблудился. Я поймал его и привязал поводья, чтобы он больше не сбежал.

   — И за это будешь награждён, — вставил Леонардо.

Кочевник кивнул, но затем бешеный порыв ветра на время оборвал разговор. Когда ветер стал потише, бедуин прибавил:

   — Всадник мог выпасть из седла.

   — Выпасть?

   — Я видел это и прежде — человек засыпает... и падает. Такое случается и когда мужчина чересчур долго скачет на женщине. — Он посмеялся собственной шутке. — В такую бурю легко потерять дорогу. — Бедуин был прав: видимость едва составляла десять футов.

Леонардо поскакал вперёд, к Куану: наверняка тот вышлет отряд на поиски. Куан тотчас же лично осмотрел верблюда Америго и поговорил с бедуином, надзиравшим за вьючными животными, на пустынном диалекте, которого Леонардо почти не понимал. Бедуин, казалось, сильно оживился, но разговор оказался недолгим. Леонардо и сам едва держался в седле: волны палящего жара лихорадки омывали его, словно и их приносил ветер; а с лихорадкой появились нарывы.

Ветер стих, словно набирая в грудь побольше пыли, песка и жаркого едкого воздуха для новой атаки, и Куан сказал:

   — Мне очень жаль.

   — Жаль? — потрясённо переспросил Леонардо.

   — Я ничего не могу сделать.

   — Но ведь буря утихла, разве не видишь? — вмешался Сандро.

   — Я даже не осмелюсь просить калифа отправить людей на поиски твоего друга, — сказал Куан. — Я заранее знаю ответ. К тому же он в дурном настроении.

   — Уж его-то гвардейцы не пропали бы безвестно, — бросил Леонардо.

   — Не говори так уверенно о том, чего не знаешь, — холодно сказал Куан. — В отличие от жизни твоего друга, — он имел в виду Сандро, — жизнь Америго не имеет такой ценности. — И Куан поскакал вперёд, оставив Сандро и Леонардо ехать рядом с бедуином, погонявшим вьючных животных.

Леонардо почувствовал ледяной гнев Куана, ярость, кипевшую в нём, и понял, что Куан ненавидит Сандро.

Это была горячка... или горячечный бред.

Мгновенье назад Леонардо ехал рядом с Сандро; и вот он оказался один, затерянный в кошмаре песчаного вихря, в коконе воющей серости, летучего жара и иссушающего огня; и когда ветер стих, он услышал стон верблюда, в котором было отчаянье. Леонардо ощутил одновременно боль и облегчение: он был свободен от мыслей и воспоминаний, оставалось лишь движение... движение, ветер, палящая, терзающая боль.

Несколько минут — или часов — спустя ветер совершенно унялся, оставив вокруг гладкий и мёртвый мир каменных фигур. Буря закончилась. Сверкание солнца разом обрушилось на Леонардо, терзая его воспалённые глаза — мерцающий песок отражал и жару и свет. Куда бы ни глядел Леонардо, везде возникали и пропадали образы: равнины и долы, гладкие, словно камень, недвижные, как вода; и с каждым движением своего верблюда Леонардо всё острее ощущал, как впиваются в его тело клыки жажды.

Если прежде в горячке он надеялся сам отыскать Америго, то теперь мог лишь гадать, какое направление ему вообще надлежит избрать. Существовало только одно направление — вперёд. Он видел тени, чёрные блики, которые вполне могли быть Куаном и отправившимися на поиски гвардейцами; или же это был город — нет, замок... или собор, плывущий в отдалённом воздухе; и тогда он понял. Жара и пустота превратились в самый холст памяти, и картины из прошлого появлялись на нём так легко, как водовороты ветра швыряют пригоршни песка во всё живое. Пустыня вообразила и произвела на свет тот самый собор, который Леонардо написал в верхнем углу портрета Джиневры, собор, который он изобразил, а позднее стёр.

Он и сейчас видел лицо Джиневры, ослепительное, как само солнце. Слышал её голос, серебристый, как журчание воды, ощущал во рту её язык, проворный, как ртуть, и эхо, эхо...

   — Леонардо! Леонардо! Всё будет хорошо. Молчи, не разговаривай, постарайся сесть и удержать вот этот бурдюк.

Куан возник из слепящей солнечной дымки, и Леонардо видел его лицо как сквозь увеличительное стекло: багровый шрам расселиной пролёг по небритой щеке, и отрастающая борода не могла скрыть его; кожа была тёмной, запёкшейся, трещина в губе — настолько прямой, словно её прорезали нарочно; но глаза смотрели холодно и мрачно, столь же обжигающе ледяные, как вода, которую он выжимал из бурдюка в рот Леонардо.