Тот вздохнул.

— Ни у кого из нас нет времени на наведение порядка в архиве. Репортерам я наказал иметь свой архив, чтобы каждый в любое время мог найти любую свою статью. А так… такая газета, как наша, в пространных исторических изысканиях не нуждается. Нам вообще архив не нужен. Я тут вчера вечером говорил старшему инспектору, что у нас ведь больше разные местные конкурсы освещаются и выставки цветов. Хотя, конечно, это не оправдание для такого хаоса.

Маура молча смотрела на кучи газет, бумаг, фотографий, папок, ящиков с карточками. Они были свалены как попало. Тут же валялась вилка с погнутой ручкой и остатками засохшей пищи на зубцах. На полу, прямо под ногами, Маура увидела металлическую тарелку, похоже, очень давно не мытую.

— А это что? — Она показала на покосившийся шкаф с выдвинутыми ящиками.

— Здесь раньше хранились фотографии. Сейчас я даже не знаю, что там. Гейл пыталась навести порядок. — Он показал на ножницы и ручку, лежащие на стопке газет справа у двери. — Ее работа. Но она так Пока и не довела дело до конца.

— Однако, если вы не можете сказать, что здесь взято, я этого и подавно сделать не могу. У кого были ключи от входной двери?

Айвори прошелся ладонью по волосам и тяжело вздохнул.

— Да полно ключей. У меня есть ключ, у Джо Кларка, печатника, у Бобби Гриссома, у Деб, секретарши. Она-то чаще всего и открывает дверь. Есть один у Нэта в полицейском участке, на всякий случай. Стало быть, пять. Пожалуй, это все.

Маура выключила свет и покинула комнату.

— Вы уверены, что было столько?

— Пять. Я в этом абсолютно уверен.

Маура убрала блокнот.

— Хорошо, спасибо. Я пришлю сюда людей. А пока прошу вас держать помещение закрытым. Позднее обсудим ситуацию.

Она спустилась вниз и уже у выхода произнесла:

— Я удивлена, что вы не освещаете дознание у коронера.

Айвори шел следом, стараясь не наступить на стекла.

— Туда поехал Гриссом. Это мой лучший репортер. Он раньше работал в одной из лондонских газет. Имеет очень хороший глаз на детали.

— Значит, мы сможем прочитать, что там было, на этом дознании, во всех подробностях. Когда выходит следующий номер?

Айвори сложил руки на груди.

— В пятницу. Но ведь еще шесть дней, детектив. Я рассчитываю к этому сроку описать во всех деталях, как был пойман преступник.

Хелен Пейн религиозной не была. Она сидела сейчас перед алтарем Винчестерского кафедрального собора и никакого благоговения не испытывала. Не больше, чем когда ела чипсы у себя в магазине. Это сравнение ей очень нравилось, и употребляла она его много раз. И Джереми тоже это слышал не однажды. Она занималась с ним любовью всего один раз, и произошло это здесь же, в соборе, в одной из его часовен, на куче какого-то пыльного тряпья. Правда, сверху были подстелены две старые сутаны. Тогда она тоже сказала ему это.

Тряпье под ними шуршало. Хелен посмотрела на Джереми: лицо было в испарине от напряжения. Вот тогда она и позволила себе пошутить насчет Винчестерского собора и часовни… Лицо священника мгновенно изменилось. Мягкое и нежное прежде, оно стало жестким. Он не сказал ни слова, только поднялся на колени, привел в порядок волосы, одежду и вышел, оставив ее всю измятую, онемевшую, брошенную поперек пола, как старую тряпку. Ни он, ни она никогда больше об этом инциденте не вспоминали. Любовь очень быстро кончилась, если вообще когда-то начиналась.

Она достала из маленькой сумочки бумажный носовой платок, приложила к носу и громко чихнула. Туристы — а их тут была целая группа — оторвались от обозрения красот и улыбаясь повернулись к ней. Она вытерла нос и улыбнулась в ответ. Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь сказал: «Будьте здоровы!» Никто не сказал.

Простужена Хелен была уже два дня. Видимо, гибель Лизы ослабила ее иммунную систему, поскольку у нее еще вскочила лихорадка на губе и на внутренней стороне щеки. Она потрогала сейчас ее языком и поморщилась. Девушке вдруг стало себя очень жалко: рот болит, из носа течет, глотать больно, в груди давит.

Она высморкалась и постаралась успокоиться. Взглянула на часы: начало второго. Сегодня звонил Нэт Бейлор, когда она делала примерку у этой жуткой дочки Коллинзов, и подтвердил, что он и старший инспектор будут ждать ее в полвторого в кафе «Миллисент». Бейлор сказал также, что коронер отложил слушание дела, пока полиция не найдет преступника.

Эта новость огорчила Хелен больше, чем она ожидала. Она вернулась в гостиную Коллинзов и дрожащими руками закончила примерку подвенечного платья Сьюзен Коллинз. При этом от волнения даже чуть-чуть порвала тонкое кружево на юбке. Сьюзен и ее мать ничего не заметили. Они были слишком заняты шумным и злым обсуждением скудного ужина, который устроили накануне родители жениха. Хелен всегда казалось, что толстые девушки все добрые — им самим не сладко, поэтому они сочувственно относятся к другим. Однако она ошибалась. Сьюзен Коллинз и ее коротконогая бочкообразная мамаша были настоящие змеи.

Лепные украшения и роспись на сводчатом потолке над ее головой — короны, кресты, гвозди, руки — напоминали драгоценное пасхальное яйцо. «Фаберже от самого Господа Бога», — подумала Хелен и стала разглядывать свою любимую фреску: пару игральных костей, символизирующих, как она считала, тезис «что наша жизнь? — игра!». Разумеется, точно об этом она ничего не знала. Джереми как-то пытался объяснить значение этой фрески, что-то насчет епископа и его Эго, но Хелен тогда почти не слушала. И вот сейчас у нее вдруг защемило в груди, оттого что она смотрит, смотрит на эту фреску, часто и долго уже смотрит, а так ничего толком о ней и не знает.

Трясущимися руками она поправила под собой изношенную расшитую зеленую подушечку. Лизина смерть все перевернула в Хелен. Заставила посмотреть поглубже в себя, поискать ответы на тысячи вопросов. Возможно, это не так уж плохо. Человек погибает в результате несчастного случая, и все мы твердим о Божьем провидении. Человека убивают, и живые начинают копаться в каждом вздохе, в каждом движении погибшего выискивать элемент неизбежности случившегося. Хелен прищурилась и, почувствовав на ресницах слезы, закрыла глаза. Если быть совсем уж честной, то воспоминания о Лизе далеко не все приятные. Прошлым летом Гейл, по настоянию Лизы, собрала большой вязальный станок и научила Лизу и Джилл вязать из синтетической пряжи простые пояса. Это предполагалось делать для церкви — девушки вяжут пояса, а Хелен через свой магазин продает их. Деньги идут церкви. Несколько дней подряд Лиза и Джилл собирались в рабочей комнате магазина Хелен и вязали широкие пояса с бахромой.

Однажды после полудня Хелен оставила девушек в рабочей комнате, а сама пошла наряжать манекен в старинное подвенечное платье, которое купила в Шотландии. Платье было великолепное, просто чудо-платье! Богато расшитое бисером, с корсажем в форме сердечка и атласным шлейфом, подбитым тончайшим кружевом, и фата была из этого же кружева. Хелен, повинуясь какому-то импульсу, вдруг надела ее на себя, спустив вуаль на лицо.

Несколько секунд она смотрела сквозь вуаль, наслаждаясь игрой света на кружеве. И неожиданно в зеркале увидела Лизу. Та стояла на пороге рабочей комнаты и пристально смотрела на нее. Затем заговорила, почти покровительственно:

— Примеряешь, я вижу. Ничего, я уверена, придет день, это будет и у тебя.

Хелен пропустила это замечание мимо ушей. Она осторожно сняла фату и водрузила на манекен.

— Просто здесь чудесное кружево, вот и все, — наконец ответила она. — Кружево ручной работы XIX века, предположительно брюссельское. Разве можно устоять и не восхититься такой — красотой?

— Не переживай, Хелен. Я тебя не осуждаю.

— Я так и не думаю. И вообще, что во мне такого, за что меня надо осуждать?

— Так ведь я это же самое и говорю. — Лиза наклонила голову и почти зашептала: — Если у тебя проблемы, можешь смело говорить о них со мной. Я умею слушать.