Бобби вошел в программу и начал выстукивать заголовки: «Смерть на велосипеде», «Смерть приезжает на двух колесах», «Цена медлительности — смерть». Он знал, что гвоздем сегодняшнего номера Оррин уже выбрал нейтральный материал — «Несчастный случай с местной девушкой». Но почему бы не помечтать? Ничего, когда-нибудь, Бог даст, решать будет он сам, Бобби Гриссом. Увы, его грезы прервал телефонный звонок.

— «Хэмпширский обозреватель», Гриссом у телефона. — Стараясь быть похожим на своего героя, Бобби пытался имитировать нью-йоркский акцент.

Молча слушал он голос в трубке. Глаза его вначале округлились, а затем лихорадочно заблестели.

— Спасибо. Большое спасибо.

Он повесил трубку как раз в тот момент, когда в комнату вошел редактор.

— Они вызвали детективов из Скотланд-Ярда.

Оррин Айвори застыл на месте.

— Что?

— Это звонил Митч Йетс. Он был сегодня утром в овощном магазине и видел в окно, как к полицейскому участку подъехала машина. Мужчина и женщина сразу же вошли в помещение. Инспектор Роун из Винчестера уже был там. Через некоторое время они вышли вместе с Бейлором и куда-то уехали. — Бобби Гриссом внимательно вглядывался в лицо шефа, ожидая его реакции. — Могу поспорить на пятерку, что случай с Лизой Стилвелл более сложный, чем предполагал Бейлор.

На мясистом лице Айвори появилась гримаса боли. Он закрыл глаза и вздохнул.

— Господи! Немедленно отправляйтесь туда и постарайтесь разузнать все, что возможно. Звоните. В вашем распоряжении двадцать минут.

Гриссом влез в пальто и начал рыться на своем столе в поисках блокнота. Он все еще не верил свалившемуся на него счастью.

— Черт побери, Оррин, а если это убийство? А что если эта глупая птичка дала кому-то себя убить?

— Бобби… — Голос Оррина звучал устало. — Не забывайте, что вы живете в маленьком городе, а не среди персонажей гангстерского фильма. И что бы ни случилось, не забывайте также, что крутом вас люди и они скорбят. В нашем городке Лизу все очень любили.

Гриссом сделал вид, что смутился.

— Извините, Оррин, я знаю, Лиза была подругой вашей дочери.

Айвори помолчал, а затем постучал пальцем по обложке журнала для регистрации иллюстраций. Глаза его заблестели.

— В этом бизнесе я двадцать лет и думал, что времена первых полос для меня уже миновали. Думал, что шансов у меня больше нет.

Гриссом направился к лестнице, а Айвори снял трубку и почти закричал:

— Остановите печать!

Любой, кто бы его сейчас увидел, мог уверенно сказать, что в душе у издателя «Хэмпширского обозревателя» Оррина Айвори все поет.

Письменный стол красного дерева в кабинете Гейл весь завален старыми тетрадями и кипами пожелтевшей бумаги. По полу тоже разбросаны бумаги. Гейл склонилась над ними, беря то один лист, то другой и безучастно вглядываясь в написанное. Все это нужно привести в порядок. Скоро она снова начнет работать. Но на это потребуется страшно много усилий. А пока она облокотилась о стол и устало закрыла глаза.

Гейл провела на этом свете почти тридцать лет и за эти годы переживает только вторую смерть. Первая — самоубийство мужа три года назад. Гейл только тогда поняла, что в Джорджии ее ввели в заблуждение. В шумном доме, где она росла, правил матриархат. Смерть здесь не считалась чем-то неестественным или страшной карой и потому особого ужаса не вызывала. Оставшиеся жить довольно скоро переключали свое внимание на проблемы, волнующие живых.

Ребенком Гейл каждое лето проводила у своей двоюродной бабушки Норы, в сонном доме из красно-бурого кирпича в Стейтлерс-Кросс, городишке, который, как пылинка, осел в предгорьях Джорджии. Нора была крупной женщиной с красными губами, угольно-черными крашеными волосами, похожими на театральный парик, и голосом, каким-то средним между птичьей трелью и лягушачьим кваканьем. Во всяком случае, такой она запомнилась Гейл. Когда ей было тринадцать, Нора неожиданно умерла.

Спустя некоторое время после похорон члены семьи, все еще в тяжелых траурных платьях, собрались в доме, чтобы начать долгую процедуру перебирания вещей покойной. Они свалили свои плащи в прихожей и нерешительно смотрели друг на друга, как бы спрашивая, с чего начать. В доме пахло затхлостью, будто Нора умерла не неделю, а несколько лет назад. Здесь же была и Гейл, не очень горевшая желанием копаться в темных шкафах Норы. Вообще-то она довольно неплохо знала дом, перерыла все книжные полки, на которых многие книги были изрядно изъедены червями. Заглядывала она и в шкафы — там тоже ничего вдохновляющего не было. Темные пятна от протекших духов так и оставались на одежде неотстиранными, а пыль на полках образовывала причудливые картинки. Нет, все это Гейл совсем не вдохновляло.

Вопрос решила бабушка. Она оглядела трех своих дочерей и внучку, затем откинулась на спинку огромного кресла, обитого зеленым бархатом.

— Возьмите Гейл Олден, — приказала она, — и покажите ей все. Если найдете что-нибудь интересное, разбудите меня. — Она сделала знак всем удалиться и закрыла глаза.

Женщины поднялись вверх по лестнице в спальню Норы и принялись там открывать ящики шкафов, шкатулки и коробки, задвинутые под кровать. Вначале сестры переговаривались шепотом, потом этот шепот перешел в бормотание, и, наконец, они захихикали. Женщины со смехом примеряли костюмы, рассматривали альбомы фотографий, перебирали пачки истлевших писем, сломанные ювелирные украшения. Почти каждая вещь вызывала вопросы: что бы это могло означать? Откуда это у Норы? Каждая безделушка одновременно что-то рассказывала и что-то скрывала. Три дня спустя, когда открыли последний ящик, Гейл уже твердо решила, что станет историком.

Дом этот она покинула, так собственно и не уяснив, что же это такое смерть. Встреча с трагической гибелью предстояла ей в далеком будущем. А пока конец жизни для Гейл был лишь мифом, и ничем иным. Умирали только старые женщины. А что им еще оставалось? Солнце придавало их коже вид запыленного пергамента, а дрожащие руки уже ни на что не годились, разве только снимать нитки с поношенных юбок. Это все было как-то даже забавно. Вот и Нора уже перестала быть старухой, заставлявшей Гейл каждый вечер после ужина пересчитывать столовое серебро. Теперь эта Нора превратилась для девочки в предмет материальной культуры — в книги, письма, одежду, использованные железнодорожные билеты на дне ящика стола.

Настоящая смерть и настоящее горе настигли Гейл совершенно неожиданно — тринадцать лет спустя, когда уже в ее доме детективы Скотланд-Ярда начали перебирать ее собственные «предметы материальной культуры». Вот эта смерть наконец достала Гейл, ухватила своими страшными зубами и трясла до тех пор, пока не изгрызла всю душу.

А теперь и смерть Лизы. Лиза… Вот она сидит на кухне, поджав ноги, уперев их в перекладину высокой табуретки; вот смеется над чем-то с Кэти Пру — они валяются на стеганом одеяле, расстеленном на полу в гостиной. Гейл отчетливо увидела спокойные глаза Лизы, услышала ее тихий низкий голос, каким она обычно задавала свои вопросы, зондируя, нащупывая самые болезненные места…

В комнату ввалилась Кэти Пру с большой инкрустированной серебряной ложкой и динозавром под мышкой — он был сшит из разноцветных лоскутков.

— Спейс Люси хочет есть, — объявила она. — Давай его покормим.

— Божья коровка, будь осторожнее. Эта ложка очень старинная.

— Старинная, старинная, старинная, — полузабормотала, полузапела Кэти Пру, засовывая ложку в огромную пасть динозавра.

Гейл даже вздрогнула. Эта ложка была, скорее, предметом культа. Тяжелая, с причудливым узором в стиле барокко виноградных лоз и лилий. Они покрывали ручку и шли по краям ложки, при этом на дне ее прогладывали очертания карликовой пальмы. Гейл понимала, что не должна разрешать Кэти Пру играть с этой ложкой Шесть поколений в ее семье передавали эту вещь по наследству. И все любили рассказывать «сказку о ложке». Гейл рассказывала ее бабушка, а теперь и она сама рассказывала эту «сказку» Кэти Пру.