Тимбрук полез в карман пальто и достал перчатки. Но не надел, а начал постукивать ими по ладони.

— Вы специалист, старший инспектор, вам виднее. Но вот, по моему разумению, если бы Гейл была абсолютно честна сама с собой, то призналась бы себе, что боялась Лизу. И добавлю, что в глубине моей маленькой темной душонки я тоже боялся эту Стилвелл.

Кухня в комфортабельном итальянском ресторане, расположенном в северной части Винчестера, была отменная. Но блюда сами по себе, а разговор не клеился. Гриссом ругал себя. Вот уже год, как он работает в «Обозревателе», но только любовался девушкой на расстоянии. Она была надежно защищена юным возрастом и папиной опекой. Конечно, сразу Бобби заметил, какая Джилл красивая. Она ему нравилась, и все равно рядом с ней Бобби себя не видел.

Но так было раньше. С тех пор, как она стала работать в газете, все изменилось. Он захотел Джилл. И не только в чувственном плане — хотя, разумеется, этот аспект тоже присутствовал, — нет, все было гораздо сложнее. Это было больше, чем сексуальное влечение, — он хотел, чтобы Джилл была с ним. И все. Она работала в «Обозревателе» уже три месяца, и время от времени Бобби удавалось с ней побеседовать. Но только сегодня вечером, благодаря счастливому стечению обстоятельств, сбылась наконец его мечта — провести с ней вечер, один на один.

Он открывал двери ресторана, и в голове роились десятки тем, десятки тем, которые хотелось с ней обсудить. Но Джилл сидела, словно воды в рот набрав, а он что-то, все время заикаясь, бормотал. Молодые люди ушли, даже не дождавшись десерта. Бобби медленно вел машину по темной дороге и повторял про себя: «Идиот, идиот, идиот».

Они въехали в Фезербридж с запада. Небо было словно вымазанное дегтем — безлунное, а дорога по-прежнему темная. При слабом освещении приборов автомобиля лицо Джилл стало совсем отчужденным и далеким. Сейчас она была от него гораздо дальше, чем когда Гриссом впервые ее увидел.

— Бобби, — неожиданно произнесла она. — Бобби, сейчас только полдесятого. Я не хочу домой. Давай поставим где-нибудь машину и просто погуляем.

— Конечно.

Он свернул на Паркленд-роуд, улицу, параллельную Главной, потом направо и остановился недалеко от аптеки. Выйдя из машины, Бобби оглянулся. Кругом ни души. Они были в полумиле от дома Айвори. Даже если идти очень медленно, у них в запасе еще уйма времени.

Гриссом помог выйти Джилл, и они не спеша двинулись в сторону Главной улицы. Впереди ярко освещены только окна гостиницы. Они шли медленно. Мимо магазина Хелен Пейн, книжного магазина Хоссета и магазина тканей. Напротив хозяйственного магазина тротуар был разрыт так, что обнажилась часть фундамента. Джилл остановилась у ямы и носком туфли подковырнула землю.

— Я испортила тебе вечер. Извини. — Она принялась ногой чертить по земле круги. — Но понимаешь… Я все еще не могу привыкнуть, что ее нет. Конечно, со временем привыкну, но сейчас… Я все время ожидаю, что вот она появится из-за угла или позовет меня, и я услышу ее голос…

Гриссом пробормотал что-то утешительное, сознавая, как глупо это звучит. Он все еще хотел произвести на Джилл впечатление.

— Я понимаю, тебе сейчас трудно, — закончил он.

Она повернула к нему голову.

— Это правда. И я не думаю, что мама и папа понимают меня. Скорее всего они считают, что это пройдет, что я молодая и т. д. Но мне сейчас кажется, что это никогда не пройдет.

Бобби понял, что она плачет, — скорее услышал, чем увидел. Джилл застыла, закрыв лицо руками. Он чувствовал себя абсолютно беспомощным и крайне неуклюжим, как увалень, пытающийся танцевать менуэт.

— Но все же это пройдет, — заикаясь проговорил он. — Должно пройти. Просто нужно время.

— Я знаю, — отозвалась она. — Нужно время. Нам всем нужно время. Но где его взять?

И он, и она были без перчаток. Вдруг Джилл подошла к нему вплотную и засунула руки в его карманы. Он застыл как вкопанный, не зная, что делать. Затем медленно и нежно начал гладить ее кисти.

А потом они пошли дальше по улице. И Бобби не выпускал руку Джилл. Он знал, что не может вернуть назад ее подругу, знал и о том, что сейчас не может прекратить страдания Джилл. Бобби Гриссом готов был сделать все, чтобы мисс Айвори не страдала в будущем.

Кэти Пру несла лиловые цветы. Вообще-то она мечтала о других. Ей хотелось розовых, настоящих, ярко-розовых цветов с зелеными точечками и маленькими желтыми тычинками, но дама в магазине сказала, что у нее нет ничего похожего, что она даже таких цветов и не видела. Тогда Кэти Пру согласилась на лиловые — ирисы, как называла их дама, — потому что лиловые ближе всего к розовому.

Сама Кэти Пру нисколечко не боялась, и, когда с мамой поднималась на зеленый холм, а ирисы лизали ее руки — будто собаки своими языками, — она поняла, что в выборе цветов не ошиблась.

Все утро мама была очень молчаливая и тихая. Началось это, когда она принимала ванну, а Кэти Пру сидела рядом и рассматривала книжку. От воды приятно пахло, почти так же, как в магазине, где они купили цветы. Пока мама не видела, Кэти Пру окунала в воду руку и дотрагивалась до прохладной белой эмали ванны.

— А мой папа живет в ящичке.

Почему она так сказала, Кэти Пру не знала. В книжке говорилось о маленьком мальчике, у которого была волшебная шапка, но почему-то это все напомнило ей о ящичке. И еще кое о чем.

— Лиза тоже должна быть в ящичке, но ее пока там нет.

Мама очень долго не произносила ни слова. Она просто смотрела на круги в ванной, остающиеся от движения детской руки.

— Кто сказал тебе это, деточка? — наконец спросила она.

— Миссис Баркер. Она говорит, что Лиза разбилась и больше не вернется, а мой папа живет в ящичке, потому что он плохой.

Мама глубоко вздохнула.

— Насчет Лизы миссис Баркер права. Она умерла, и мы ее больше никогда не увидим. И это очень печально.

Кэти Пру подождала, но мама больше ничего не добавила, тогда девочка напомнила:

— Ящичек зарыт в землю.

— Кэти Пру, — произнесла мама мягко, — ты помнишь, как вы с Лизой ходили на могилу твоего папы?

Кэти Пру не помнила. Она глядела в запотевшее зеркало. Мама вышла из ванны и потянулась за полотенцем.

— Давай одеваться, божья коровка, — сказала она. — Мы идем гулять.

Они обе оделись. Мама в темно-голубое платье с красивой отделкой по краям, Кэти Пру в платье ярко-красное, с пуговицами, похожими на маленькие луны. Обе надели черные блестящие ботинки и волосы зачесали одинаково — немного назад.

А потом они вышли из дома и сели в автомобиль. Автомобиль Кэти Пру не любила, потому что ей нужно было сидеть на детском сиденье сзади, и из-за маминой головы ничего не было видно. Иногда — когда ехать приходилось долго — она даже забывала, какое у мамы лицо. Это Кэти Пру пугало, и она начинала дергать спинку кресла водителя, пока мама не оборачивалась и не шикала на дочку.

Из Фезербриджа они поехали мимо полей и ферм. Остановились только затем, чтобы купить лиловые цветы. Дорога поднялась в гору с кирпичными домами по бокам, а потом снова пошли поля и фермы.

— Кэти Пру, — объяснила мама, — мы едем на Винчестерское городское кладбище. Я хочу показать тебе, где похоронен твой отец. Я хочу, чтобы ты посмотрела, посмотрела на это со мной.

Кэти Пру решила пока посмотреть в окно. Они проехали несколько больших деревьев, согнутых и голых. Как выглядел папа, она не помнила, хотя мама несколько раз показывала ей фотографии. Он был высокий, много выше мамы, со светлыми волосами и широкой улыбкой. Он всегда улыбался. Фотографии лежали в маленькой плоской коробочке, и Кэти Пру перемешивала их, как карты. Вот он — улыбающийся, улыбающийся, улыбающийся. Однажды она спросила у мамы, почему он все время радуется. Мама ответила, что люди всегда такие на фотографиях. Они улыбаются, и все потом думают, что они были счастливы. Но мама была очень печальной, когда это говорила.