— Экая вы непонятливая. Двойка вам за это, уважаемый детектив.

— В конце концов я могу признать, что вы агностик.

— А вот теперь вы выбираетесь на правильную дорогу. — Он достал из шкафа банку с медом и вместе с чашкой поставил перед ней.

— Если хотите знать — а я не понимаю, зачем вам это нужно, но Господь запрещает мне спрашивать об этом представителей закона, — отец мой был религиозный фанат от искусства. Просто одержимый. Ребенком я путешествовал с ним от одного европейского кафедрального собора к другому, где он над всеми этими красотами распускал слюни. Ну прямо как маленький мальчик. В результате он воспитал меня полной противоположностью себе. Я терпеть не могу такую дребедень. И одновременно это занимает чуть ли не всю мою жизнь.

Маура задержала на нем взгляд. Было видно, что излияния атеиста не произвели на нее никакого впечатления.

— Тяжелая у вас жизнь, что ни говори.

Прежде чем она смогла что-то сообразить, рука художника припечатала ее ладони к мозаике. Она попыталась высвободиться, но Тимбрук надавил сильнее и придвинул свое лицо так близко, что Маура чувствовала его дыхание.

— Именно так, детектив, — прошептал он. — И теперь, я уверен, вы понимаете, что у меня за жизнь. У многих такая же. И моя стоит того, чтобы жить ею.

Маура рывком освободилась. Собственное спокойствие ее несколько даже смущало. С ней, можно сказать, вошли в физический контакт, может быть, даже опасный, а никакого взрыва эмоций это у нее не вызвало. Маура мягко посмотрела на него, но сказала довольно твердо:

— Если вы попытаетесь проделать что-нибудь подобное еще раз, то получите удар, и очень ощутимый. А теперь, пожалуйста, скажите мне, мистер Тимбрук, когда вы приехали в Фезербридж?

Выдержка этой женщины удивила и его и даже понравилась. Кристиан одобрительно посмотрел на Мауру и вытер тряпкой прилавок.

— Победа по очкам присуждается детективу Рамсден, — пробормотал он и показал на закрытый блокнот. — Уважаемый детектив, прошу вас, пишите, пожалуйста, все точно. Я не намерен повторять это несколько раз. — Увидев, что она не пошевелилась, Тимбрук оперся на локоть и продолжил. — Значит, так. Я жил в Лондоне, на паях с несколькими художниками арендовал студию. И вот однажды — это было примерно полтора года назад — в мою дверь постучал преподобный Карт и сказал, что ищет кого-то, кто бы мог реставрировать в их церкви витраж. Я согласился. Ну и, конечно, он сообщил о самоубийстве. По-моему, оно стало некой достопримечательностью этого городка.

— Вы говорите об этом с оттенком пренебрежения.

— А почему бы и нет? Знаете, люди довольно легко переживают чужие трагедии. Вот, например, смерть Лизы. По-настоящему она взволновала лишь немногих. А «охи» и «ахи» продолжаться будут еще очень долго.

— Что в этом плохого? В конце концов это подтверждает и укрепляет мораль.

Тимбрук округлил глаза.

— Прошу вас, детектив, не надо. Для социологов и священников выход у вас за спиной.

Засвистел чайник. Тимбрук снял его с плиты и аккуратно налил кипяток в заварной чайник. От пара лицо его повлажнело.

— Мистер Тимбрук, кто такой «м-р Э»?

Он наморщил лоб и поставил чайник.

— Лиза сказала кому-то, что встречается с «мистером Э». Кто бы это мог быть? — настаивала Маура.

Он подумал с минуту, а потом покачал головой.

— Не могу сказать, что знаю кого-нибудь с инициалами на «Э». Эдита Форрестер? Но она, по-моему, старше Мафусаила и такая же красивая.

— Очень остроумно, мистер Тимбрук. Вы на самом деле такой бестолковый или прикидываетесь им, потому что не хотите помочь?

— Нет, абсолютно честно. Меня не удивляет, что Лиза с кем-то встречалась, но я понятия не имею, кто это такой «м-р Э».

— А кто, по-вашему, мог желать ее смерти?

Тимбрук вытер влажный лоб платком и покачал головой.

— Никто. Лиза вообще-то может раздражать, в частности меня, но, знаете ли, за это не убивают. А в целом Лиза была вполне достойной девушкой. С доброй душой, немного фантазеркой, но… повторяю, весьма и весьма порядочной девушкой. — Он взялся своими забинтованными пальцами за ручку заварного чайника. — Понимаю, в моих речах сегодня содержался определенный сарказм, но на самом деле Лиза была совершенно безобидной.

— А кто еще может рассказать мне что-нибудь интересное о Лизе?

— О, на вашем месте я обязательно бы поговорил с Джилл Айвори. И Хелен Пейн. С Джилл особенно. Они с Лизой были, как сестры.

— А как насчет миссис Грейсон? Мне говорили, что она тоже была очень близка с Лизой.

— Да, с Гейл тоже стоит поговорить. Она может помочь. Уверен.

— Действительно уверены? Мне показалось, что как раз не очень.

— Да нет же, Гейл действительно была близка с Лизой. Лиза говорила, что та считает ее… то есть она чувствует, что Гейл считает ее вроде как второй дочерью. Лиза ведь была такая добрая, услужливая, понимающая. И Гейл тоже такая. Все мягкое, никаких острых углов. Она ведь очень… приятная дама.

Маура смотрела на него и чувствовала, что антипатия к этому человеку возвращается.

В шесть вечера небо уже было чернильно-черным, как ночью. Пора и двери все запирать. Гейл посмотрела в окно кухни на ворота, которые невидимо угадывались там впереди, за садиком. Они уже были заперты — довольно хлипкая защита от непрошеных гостей. Как будто что-то в этом доме может этих непрошеных гостей остановить.

Замки — вот то немногое, что Том оставил этому городку в наследство. Гейл, выросшая в Атланте, где полным-полно уличных банд, всяких там бритоголовых с их разборками, была единственной в Фезербридже, кто имел привычку запирать дверь. «А какие у них основания думать, что здесь ничего не случится? — спрашивала она Тома. — По-моему, каждый здесь считает, что до Лондона, со всеми его пороками, миллион миль?» Он мягко посмеивался, держа Гейл за руки, когда она поворачивалась, чтобы пойти запереть дверь. «Моя маленькая американская паникерша» — так называл Том жену, но ни разу не попытался остановить Гейл, когда, прежде чем отправиться спать, она дважды проверяла дверные запоры.

Теперь же замки на дверях в Фезербридже есть у всех. И этот страх пришел к ним в одночасье. В один из мартовских вечеров они все разом осознали, что жить опасно. Тут же начали укреплять двери и окна. Теперь в каждом мужчине они видели террориста, а каждая женщина опасалась киллера.

С наступлением ночи кухня Гейл, казалось, съеживалась до размеров нескольких метров. В углах вырисовывались таинственные тени. Гейл посмотрела на свои записи, разложенные на столе. В течение ближайших нескольких месяцев работа требовала от нее погружения в историю корабля «Алабама» и жизнь адмирала Семменса, пиратствующего во благо Конфедерации. Сейчас это кажется чем-то ужасным. Как будто есть разница между тем, что давным-давно творили пираты ради неправого дела, и просто убийством сегодня. Например, таким, какое совершил ее муж. Она начала быстро собирать бумаги. «Меня никто не обвинит, что изменила своей родине, — думала она. — Родившись в стране, где горящие кресты и качающиеся на виселицах «странные плоды» являлись чуть ли не делом чести, я вышла замуж за человека такой же чести».

Напротив, через стол, Кэти Пру отказалась от томатного супа в пользу более творческой деятельности. Она отложила свой фломастер и протянула Гейл листок.

— Смотри, мама. Я закончила.

Гейл взяла у дочки листок и поднесла к свету.

— Чудесно, Кэти Пру! А ты можешь мне рассказать, что это такое?

Снова эти взрослые со своим: «А что это такое?», но Кэти Пру к недостаткам своей мамы была снисходительной. Она наклонилась и ткнула пухленьким пальчиком.

— Здесь же Мария, Иосиф и маленький Иисус. Видишь? А это ослик.

— Да, деточка, теперь вижу. Очень хорошо.

И действительно, рисунок был выполнен голубым, пурпурным и красным фломастерами. И все фигуры были узнаваемыми — Иосиф удлиненный и с посохом, маленький Христос округлый и улыбался, а Мария стояла на коленях, у нее был круглый живот, она раскинула руки с растопыренными пальцами. Она одновременно молилась и восторгалась.