— Но она была девственница.

— Ну и что? — Теперь у Хелен покраснел даже нос. — Не скажете же вы, что и в мозгах у нее была девственная плева.

— Нет. Я просто предположил, что девушка, не имеющая никакого сексуального опыта, вряд ли окажется способной глубоко понять ваши переживания.

Хелен отвернулась от Хэлфорда и стала смотреть в окно. Дыхание ее участилось.

— А может быть, именно это мне и нравилось! — выпалила она и в упор посмотрела на Хэлфорда. — Может быть, в этом я и находила утешение. Может быть, в этом и был настоящий талант Лизы.

— Может быть.

Хелен наколола вилкой последнюю инжирину. Затем поставила вилку вертикально на тарелку, зубцами вверх, и начала балансировать ею.

— Не может быть, а вполне определенно. Лиза не все сразу могла понять, но поняла в конце концов. Она умела слушать, как никто другой. И знала об этом своем даре.

Бейлор кончил записывать и бросил ручку на раскрытый блокнот. Хэлфорд заметил, что констебль пишет все печатными буквами. Очень аккуратно. С того места, где сидел Хэлфорд, записи выглядели, как напечатанные на машинке.

— Значит, умела слушать людей и знала об этом, — задумчиво подвел итог Хэлфорд. — Она была слушательницей. Не читательницей — мы видели ее книги. Не писательницей — мы читали ее записи. Но к любовным историям у нее была определенная тяга. А людям, кажется, нравилось рассказывать их Лизе.

Гейл клонило ко сну. Неумолимо. Это сильное желание настигло ее где-то посередине слушания у коронера. Сразу же после того, как она выступила, рассказав обо всем, что было в ту субботу. Возвращаясь к себе на место, Гейл споткнулась. Каблук левой туфли порвал чулок на правой ноге и оставил на коже большую саднящую царапину. Она поморщилась и, чтобы не потерять равновесие, схватилась за спинку скамьи.

Если бы это случилось дома на Юге, кто-нибудь бы обязательно помог ей. Подбежал бы, повел бы дальше по проходу, что-нибудь шептал на ухо. Кто-то обязательно бы приподнялся со скамьи, дружески улыбнулся. Здесь же все сидели как вкопанные.

Она тяжело опустилась на скамью. Джереми — а он был рядом — вдруг очнулся от оцепенения и засуетился, подложил ей под спину пальто, чтобы было удобнее. Но ей сейчас нужна подушка. Очень нужна. Зарыться в нее лицом и ничего не видеть.

В конце концов Джереми был единственный, кто хоть как-то помог. Всю дорогу назад Гейл молчала, отвернувшись от Джереми и разглядывая мелькающие за окном деревья. В Фезербридже преподобный Карт сразу же направил машину к своему дому. Когда она напомнила, что нужно забрать Кэти Пру, он только покачал головой и ввел ее в свой чистенький благоухающий дом. Через вестибюль с совсем ненужными там засушенными бордовыми розами, томящимися в голубой вазе, сразу наверх, в спальню. Там он плотно задвинул шторы и, убедившись, что Гейл легла, отправился к Рут Баркер забрать ребенка.

И вот она здесь, в постели: послеполуденный свет проникает между шторами. Щеки ее прижаты к подушке, а в сердце ноет длинная тянущая боль.

Гейл натянула на голову холодную простыню. У ее бабушки в Джорджии было такое же хлопчатобумажное белье в каждой спальне. Зимой в пододеяльники вдевались стеганые одеяла, летом использовали легкие кружевные покрывала. Так странно, что это белье здесь, такое похожее и по отделке, и по фактуре, но пахнет совсем не так, как там, дома. Несмотря на это, ей было в спальне Джереми хорошо. Если вещи хотя бы отдаленно напоминают что-то родное, это уже утешает.

Никто не встал, чтобы помочь ей на слушании у коронера. Ну и пусть не встали, это совсем не обязательно. Гейл сжала под подушкой кулак.

— Ну что, Гейл Линн, — пробормотала она. — Мало тебе того, что есть? Давай добавим еще паранойю? Для полного комплекта.

Она вспомнила, как почтмейстерша Джун Кингстон считала монеты, перебирая их пальцами, измазанными в чернилах. Если бы такая сцена снималась в кино, режиссер одел бы миссис Кингстон в пончо и, может быть, в шляпу гаучо, и она искоса поглядывала бы на Гейл и попыхивала тонкой сигарой.

На небольшой тумбочке стояли фарфоровая чашка и кувшин. Гейл рывком сбросила одеяло и успела схватить кувшин. Ее вырвало.

Радом с чашкой было аккуратно положено полотенце. Она осторожно промокнула губы, боясь его испачкать, и на нетвердых ногах сделала шаг к постели. Легла и несколько минут не двигалась. Во рту было горько. Полежав еще немного и окончательно убедившись, что заснуть не может, она медленно оделась и покачиваясь спустилась вниз, чтобы там подождать возвращения Джереми с Кэти Пру.

У дверей кабинета ее встретила миссис Симпсон. Экономка была одета в аккуратную белую блузку и голубые мятые габардиновые брюки. А еще на ней был рабочий халат, розово-коричневый, а в руке тряпка для протирания пыли.

— Вы плохо выгладите, — коротко бросила женщина, и Гейл в испуге отступила. — Да, вы просто больны! Я говорила мистеру Карту вчера, что ни к чему было готовить всю эту еду. Моя мать всегда повторяла: если у человека горе, нет ничего лучше сладкого чая и яиц. Больше ему ничего не нужно. Люди, считающие, что в таком состоянии можно много съесть, просто дураки. Все равно это выйдет обратно, так или иначе.

Она обняла Гейл за плечи и повела в кабинет викария. Гейл продолжало тошнить. Когда они наконец вошли в кабинет, она рухнула на диван, оказавшись в объятиях миссис Симпсон. В горле у Гейл горело, но ей стало получше. Она почувствовала знакомое состояние: боль, которая отступала, беспомощность и облегчение. Вот такое сочетание. И это было давно, очень давно. Стоило только отцу посмотреть на Гейл, когда ей было плохо, и она тут же возвращалась к жизни. В этом было что-то таинственное, мистическое. И вот сейчас примерно такое же с ней проделала миссис Симпсон. Как ей это удалось, Гейл сказать не могла.

Где-то глубоко в животе началась икота. Гейл всхлипнула. Миссис Симпсон уложила ее на мягкий зеленый бархат дивана, укрыв колени красным шерстяным покрывалом.

Лучше бы Гейл сейчас дали пощечину — может быть, это бы помогло больше. Гейл стало очень себя жалко: никто не встал, чтобы помочь ей у коронера, и миссис Кингстон так грубо обошлась с ней, и… Лиза умерла. Она рывком села на диване. Руки совершенно вялые, а икота такая сильная и громкая, что даже больно. Миссис Симпсон исчезла и меньше чем через минуту вернулась со стаканом подогретой кока-колы. Гейл хотела ее выпить. Знала, что она пахнет домом, но только беспомощно смотрела на стакан, не в силах поднести его ко рту.

— Так дело не пойдет. — Миссис Симпсон стояла рядом подбоченясь. — С минуты на минуту должен вернуться мистер Карт с вашим ребенком. Вы же не хотите, чтобы Кэти Пру застала вас в таком виде. — Она подошла к столу и вынула из ящика тонкую пачку розовых салфеток.

— Вытрите лицо и приходите ко мне. Я буду работать в гостиной.

Экономка пошла было к дверям, но вернулась. Холодной сухой рукой она приподняла подбородок Гейл, посмотрела в ее мокрое лицо и жестко сказала:

— Я хочу, чтобы вы кое-что знали. Эта дочка Стилвелла наделала столько вреда, что не стоит той воды, которой вы сполоснете руки после того, как бросите горсть земли на ее гроб.

Миссис Симпсон еще крепче сжала ей подбородок. Гейл стало так больно, что она чуть не закричала. Но экономка выпрямилась, оправила халат и молча покинула комнату.

Оставшись в кабинете одна, Гейл вначале вытерла глаза, а затем осторожно поставила на стол стакан. Все здесь напоминало о Боге: Библия на столе, сутана Джереми на спинке стула, церковная переписка, готовая к отправке. Лиза сюда не вписывалась. Она была неверующей. Вернее, в ней самой не было Бога: какая-то жуткая смесь наивности и отсутствия духовных интересов. А тот, кто не носит в себе Бога, имеет ли он право на существование?

Из гостиной донесся шум уборки, который затихал по мере того, как миссис Симпсон все дальше углублялась в дом. «Звуки, — подумала Гейл, — они имеют такие же свойства, что и запахи». Среди звуков, что хранила память ее дома здесь, в Фезербридже, был один: пронзительный жесткий голос Лизы. Вначале он высоко поднимался, а затем опускался и словно суживался, превращаясь в тонкое острие, несущее приятное радостное возбуждение. Порой это острие попадало в тебя, и ты тоже заражалась его веселостью, а порой оно раздирало душу до крови.