— Правильно говорит товарищ офицер! На какой хрен нам эта война, что она дает? Царю она нужна да богатеям всяким, панам! И нашим, и германским.

— Верно говорит солдат! — Михайлов поднял руку, и толпа затихла. — Здесь, вблизи передовой, расположены замки князей и прочих богачей, таких как Друцкие, Соколинские, Святополк-Мирские. Видели, поди, их?

— Видели, видели! — закивали солдаты. — Там обычно штабы и генералы размещаются.

— Правильно! И вы думаете, противник не знает об этом? Еще как знает! Но ему, а точнее вражеским командирам, не хочется своих же бить. Какой резон богачу богача бить? Для них лучше, чтобы солдаты — русские и немецкие рабочие и крестьяне убивали друг друга. Пока льется кровь, кто станет думать о революции? Им дела нет до того, что вас ждут жены и дети, что погибнет на фронте кормилец семьи. Для них главное — капитал...

Когда Михайлов кончил выступление, со всех сторон посыпались вопросы. Отвечая на очередной вопрос, Михайлов обратил внимание на одного солдата: «Уж не Крылов ли?» Лицом солдат был очень похож на Антона Михайловича, а еще больше — на вихрастого пацана с фотографии, которую показывала Елена Петровна.

И вдруг он, тот солдат, поднял руку:

— Скажите, вы большевик?

— Да, большевик.

— Значит, не из начальства. А откуда вы знаете все, что говорите?

В толпе засмеялись: «Ему на блюдечке сведения подают», «Нет, ему генералы рассказывают», «А может, он ясновидец?»

— Откуда знаю, спрашиваешь? А ты, браток, вступай в партию и тоже будешь многое знать и во многом разбираться.

И вдруг у Михайлова мелькнула озорная мысль. Он мысленно приделал пацану с фотографии реденькие светлые усики — получилось точь-в-точь это лицо, что с победным видом оборачивалось то к нему, Михайлову, то к товарищам.

— Может, и ясновидец. Хочешь, докажу?

— Как ты докажешь?

— А очень просто. Ты меня видишь впервые?

— Да.

— И я тебя тоже раньше не видел, а вот возьму и назову твои имя и фамилию.

— Ну да! — заинтересовался солдат. Все замерли. «А вдруг это не Крылов, вот конфуз будет», — подумал Михайлов. Но отступать было некуда, и он уверенно сказал:

— Ты — Алексей Крылов, из Минска. Там тебя мать и отец дожидаются. Верно?

Солдат стоял бледный как полотно. Чуть слышно выдохнул:

— Верно. Откуда ты знаешь?

Поднялся хохот, все задвигались. Солдаты обступили Крылова и весело заглядывали в его обескураженное лицо. Смеялся и Михайлов. Затем он спрыгнул с ящиков и подозвал Крылова. Коротко объяснил ему, что к чему, рассказал о родителях. Алексей спросил:

— Ты мне скажи одно: если я убегу с фронта, сможешь мне в Минске помочь укрыться?

— Смогу, Алексей.

После этого Михайлов и Чарон побывали еще в пяти местах. Когда затемно возвратились в гостеприимный дом Пупко, там их уже дожидались Дмитриев, Солдунов и сопровождавший их солдат. Дмитриев мял в руках листок бумаги. Это была телеграмма из комитета Земсоюза: господину Михайлову надлежало срочно прибыть в Минск для встречи приезжающей невесты.

После короткого совещания было решено: Дмитриев и Солдунов продолжат выступления среди солдат, а Михайлов и Чарон едут в Минск.

Катурин даже отпрянул, когда из коридора на него глыбой надвинулся Иван.

— Фу, черт, напугал!

— А ты не бойсь, — засмеялся Иван, — чего людей бояться. Я уже часа два вас дожидаюсь. Замерз, как цуцик, на улице, решил в коридоре погреться. Хорошо, что дверь не заперта, а то не знаю, что бы я и делал.

Они прошли в квартиру, и Иван без проволочки начал рассказывать:

— Стал разыскивать тех, кто мог бы знать и помнить Чарона по пятому году. И вот, пожалуйста, — мой тезка Лесков. Ты, Павел, должен его знать. Он участник перестрелки у трактира «Волна». Помнишь, вся Москва смеялась над полицией, солдатами и жандармами: горстка революционеров целый день удерживала в своих руках этот трактир, а когда ночью войска окружили дом, подтащили пушку и начали штурм, трактир оказался пустехоньким.

— Конечно, помню. Но это ж было в девятьсот пятом, а у нас сейчас...

— Подожди, не торопись, — перебил его Иван. — Дело в том, что тогда охранка схватила Лескова и посадила в тюрьму, где он просидел до прошлого года. Там он года два назад познакомился со Щербиным. Вместе готовили групповой побег. Он хорошо помнит, что в одной камере со Щербиным сидел молодой литовец из Вильно, Альгис Шяштокас. Лесков характеризует его как настоящего, стойкого большевика и верного товарища. Может, Чарон и есть Шяштокас? Тогда волноваться не стоит.

— А какой он из себя, этот Шяштокас? — спросил Алимов.

Иван смутился:

— Об этом я как-то не спросил. Придется завтра снова к нему пойти.

— А можно, я с вами?

— Отчего ж нельзя, пошли.

— Ну что, давайте ужинать, — предложил Катурин.

Но Иван, сославшись на то, что он куда-то опаздывает, поспешил уйти. Катурин и Алимов сели за стол вдвоем. Только поужинали, как кто-то постучал. Катурин хлопнул себя по лбу и, показалось Алимову, покраснел:

— Господи, как я мог забыть! — Он окинул растерянным взглядом стол, который выглядел далеко не лучшим образом, и прошлепал в своих домашних тапочках к двери. Спустя минуту в комнату вошла молодая девушка. Она смущенно поздоровалась и в нерешительности остановилась у порога. Алимову девушка показалась какой-то небесно-голубой. Голубая шапка, голубой песцовый воротник, в руках голубая муфта и даже огромные глаза — голубые. Катурин слегка подтолкнул ее в плечо:

— Познакомься, Наденька, это мой товарищ приехал из прифронтовой полосы.

Пока девушка рассматривала опешившего и растерянного Алимова, Катурин представил ее:

— Роман, прошу любить и жаловать мою сестру. И готовься — сейчас нам с тобой влетит. Она терпеть не может, когда я накрываю стол без должного уважения к ответственному ритуалу приема пищи.

Девушка подошла к Алимову, протянула руку:

— Надя.

— Роман, — глухо ответил Алимов, и ему показалось, что его рука стала мокрой от пота.

— А ругать я тебя, Павлик, — девушка повернулась к Катурину, — сегодня не буду. Во-первых, пощажу твое самолюбие, а во-вторых, мы опаздываем в театр, а ты даже не собрался.

Катурин обнял ее за плечи:

— Не обижайся, но с театром, пожалуй, не выйдет. Я не могу бросить на произвол судьбы в этой келье гостя.

— А давай возьмем его с собой. Роман, пойдете с нами?

Алимову показалось, что он окунулся в голубизну ее огромных глаз. Язык прирос к нёбу, дыхание перехватило, и он охрипшим голосом выдавил из себя:

— Не... спасибо.

Надя смотрела на него спокойно, дружески улыбаясь, а Алимову казалось, что ее взгляд пронизывает его насквозь.

— Почему, Роман? Вы не любите театр? Право же, пойдемте с нами, билеты будут.

В разговор вмешался Катурин:

— Отстань от парня, Надя. Зачем смущаешь? А ты, Роман, не тушуйся, — он подошел к Алимову, — сестра моя ничего в мире этом, кроме театра, не признает. — И опять к Наде: — Роман приехал в Москву не по театрам ходить, как некоторые, а работать.

— Революцию делать? — Надины глаза смотрели на брата с лукавой улыбкой.

— Хотя бы...

— Ну так вот, братец, чтобы революцию делать, надо уметь видеть и ценить прекрасное. Чтобы знать цену этому прекрасному.

— Нет, Наденька, здесь есть еще одна причина: Роман не брал с собой нарядов для театра...

— Ты с ним поделись. По-моему, у вас должен быть одинаковый размер.

— Но у меня только один вечерний костюм...

— Прекрасно! Отдай Роману, мы пойдем с ним. Я не могу допустить, чтобы гость, который впервые в нашем городе, не побывал в театре.

Надя вела себя так естественно и просто, что казалось, Роман вот-вот придет в себя. Но происходило нечто странное: он все больше терялся и наконец чуть слышно пробормотал:

— Спасибо... В театр я не пойду.

— Это почему же? — сделала серьезное лицо Надя. — Вы что, — она поочередно взглянула на Романа и Павла, — сговорились против меня?