— Значит, Чарона ты отпустил намеренно?

— Да, если можно так сказать.

— А ты не думал, что Чарон снова возьмется за старое? Будет отправлять наших товарищей в ссылку, тюрьму, даже на смерть?

— Он мне дал честное слово...

— Честное слово! — перебил его Михайлов. — Разве ты забыл, что такое честное слово жандармов, их шпиков?! Ты ли это, Иосиф? Я словно впервые вижу тебя.

— Я сказал: уже год, как я по-новому размышляю о смысле революции...

— Так вот что я тебе скажу: твои размышления или бред сумасшедшего, или мысли врага нашей партии. — Михайлов сделал паузу, тяжело вздохнул и продолжал: — Мне казалось, что ты во всем разбираешься прекрасно, и сейчас, не скрою, я в затруднительном положении: как тебе возражать? Одно скажу: хорошо бы прийти к власти и удержать ее мирным путем. Но ситуация не та. Ты что, не помнишь, как на мирные манифестации народа царь и буржуазия отвечали свинцом и виселицами? Ты и сам оказался в сибирской глуши не за то, что убил кого-то или украл, а только за то, что возражал, да, мирным путем возражал против власти царских сатрапов. И еще: мы, большевики, не рвемся к власти, а лишь исполняем волю трудового народа. У него, у народа ты спросил, как должно относиться к его врагам? Вот так-то... Подумай над этим, мы еще поговорим подробнее. Я благодарю тебя за откровенность, ну а что касается «честного слова» Чарона, то пусть тебе будет известно, чего оно стоит: он еще с двумя бывшими жандармами пытался убить меня и Соню. Может быть, случайность, что убит он сам. Говорю об этом, чтобы ты подумал о своем «милосердии». А теперь иди, мне надо работать. — И Михайлов придвинул к себе кипу бумаг.

7 апреля зал минского городского театра забит до отказа. На первый фронтовой съезд прибыло тысяча двести делегатов, свыше ста человек присутствует в качестве гостей. Михайлов, сидя за столом президиума, краешком глаза рассматривает своих соседей. Слева, почти в середине первого ряда, сидит чопорный Родзянко, рядом с ним — улыбающийся Церетели и хмурый Чхеидзе. Михайлов чуть повернул голову левее — в поле зрения попали Скобелев и Гвоздев. Оба внимательно прислушиваются к тому, что шепотом говорит им главнокомандующий Западным фронтом ярый монархист генерал Гурко.

«Хорошенькая компания», — подумал Михайлов, разворачивая переданную ему записку. Сразу узнал почерк Мясникова: «Миша, среди делегатов очень много крестьян. Как ты смотришь на то, чтобы тебе выступить с приветствием?»

«А что, пожалуй, прав Мясников. Нельзя упускать момент».

Михайлов направил председательствующему записку с просьбой предоставить ему слово и стал ждать. Выступающие сменялись один за другим, и вот наконец:

— Слово для приветствия предоставляется председателю исполкома Совета крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний, начальнику Минской милиции, большевику Михайлову.

Михаил Александрович, направляясь к трибуне, пробежал глазами по первому ряду президиума и невольно еще раз подумал: «Однако ж сколько враждебных типов приехало на съезд...»

Прежде чем начать говорить, он окинул взглядом зал. Серые шинели, внимательные, напряженные лица. Большинство солдатских делегатов знало его — страстного агитатора-большевика.

Начал с того, что передал участникам съезда горячий привет от крестьян Минщины, а затем заговорил о том, ради чего поднялся на трибуну:

— Я внимательно выслушал выступления всех ораторов. Представители Временного правительства Родзянко и Щепкин призывали вас, солдат, продолжать войну до «победного конца». Позвольте спросить этих ораторов: за чью победу они ратуют? За победу трудового народа? Солдат, проливающих кровь и гибнущих под пулями на полях сражений? Нет, конечно! Им нужна победа, чтобы богатые стали еще богаче, бедные — еще беднее. Поэтому им не нравится предложение делегатов-большевиков рассмотреть на нашем съезде вопросы политической борьбы. Почему они боятся этого? Почему и Временное правительство, и генералы, сидящие в этом зале во главе с главнокомандующим Гурко, требуют, чтобы офицеры и солдаты не занимались политикой? Да потому, что невыгодно им это! Я хочу, чтобы вы, товарищи делегаты, обратили внимание на одну деталь. Когда речь заходит о законных требованиях рабочих, крестьян и солдат дать народам мир, землю и работу, то есть о требованиях, с которыми выступаем мы, большевики, то нам говорят, что это, мол, вопросы политики и поднимать их на съезде не надо. Но вы слышали выступление лидера меньшевиков Чхеидзе. Ведь он, полностью разделяя взгляды империалистической буржуазии и реакционных генералов, прикрываясь ложнопатриотическими фразами, с пеной у рта отстаивает преступное требование продолжать войну до «победного конца». Чхеидзе договорился до того, что начал проповедовать общность интересов всех классов России. По его утверждению, никакого двоевластия в России не существует. Совет рабочих депутатов чуть ли не с радостью поддерживает Временное правительство. А теперь скажите мне, товарищи, разве все это не вопросы политики? Это во-первых. А во-вторых, такое можно сказать, извините, только от контузии. Но, насколько мне известно, пушки до Минска не достают. А Чхеидзе западнее Минска не был. — Михайлов выждал, пока утихнет в зале смех, и продолжал: — Большевистская партия — вот единственная и подлинная защитница интересов трудового народа, только ее политика может привести к удовлетворению требований революционных масс. И сегодня, осуждая попытки предыдущих ораторов отмежевать армию и крестьянство от политики и революционной борьбы, большевики-делегаты заявляют: ни один класс не может оставаться вне политики! Белорусы требуют передачи всей земли народу и осуществления подлинных демократических свобод. Крестьяне должны выступить заодно с рабочими и солдатами, это единение будет оплотом нового порядка.

Пункт за пунктом разбил Михайлов доводы меньшевиков и эсеров и, провожаемый громом аплодисментов и одобрительными криками делегатов, пошел к своему месту. Взглянул в президиум: веселые лица товарищей, злые, хмурые и растерянные глаза противников.

Съезд осудил кампанию лжи и клеветы против рабочего класса и его партии и принял резолюцию, в которой указывалось, что эта кампания отражает стремление имущих классов посеять рознь и недоверие между армией и революционным народом, что требования рабочих должны быть поддержаны армией. По предложению делегатов-большевиков съезд призвал к бдительности по отношению к Временному правительству.

Хотелось поделиться радостью, отпраздновать успех. Михайлов пригласил на чашку чаю Мясникова и Любимова. Соня и Надя Катурина хлопотали на кухне; в комнате на столе стоял пышущий жаром самовар.

— Твоя записка, Саша, подоспела кстати, — говорил Михайлов. — Получилось, что я взял слово в самый подходящий момент — не рано и не поздно. Можно сказать, трибуну съезда мы использовали как нельзя лучше.

— Да, Миша, — согласился Мясников. — И главное — наши слова дошли до солдат.

— Верно, — кивнул Михайлов. — Но этого мало. Надо развить успех, через Минский Совет и фронтовые комитеты закрепить свое влияние на солдатские массы. Предлагаю направить на фронт еще группу авторитетных товарищей, чтобы выявить и привлечь к активной политической деятельности новые силы...

В это время в комнату вошел Алимов.

— Добрый вечер! Не помешаю?

— А, Роман! — поднялся Михайлов. — Входи, входи. У тебя, знаешь, нюх. Почуял, что Надежда приехала?

— А что, она, правда, здесь? — обрадовался он.

— Иначе ты не пришел бы.

— Что вы, Михаил Александрович, я же по неотложному делу.

— Правильно, что пришел, Роман! Проходи присаживайся. Вот будет Наде сюрприз!

Михайлов усадил Алимова, а сам, подмигнув друзьям, направился в кухню. Женщины, занятые приготовлением ужина, не заметили прихода Алимова. Михайлов осторожно из-за плеча жены бросил взгляд на кухонный стол. Соня восприняла это по-своему и, стараясь сделать сердитое лицо, сказала: