— Вы тут беседуйте, а я пойду посплю трохи.

Проводив отца взглядом, Сашка решительно рубанул ладонью по столу:

— Альгис, в моем доме можно говорить начистоту. Здесь живут люди, которые не болтают лишнего и по всякому случаю не бегают в полицию.

— В милицию, — поправил его Альгис.

— Один хрен, — небрежно махнул рукой Сашка. — Главное, чтобы мы доверяли друг другу.

— Ну смотри, — и Альгис принялся рассказывать заранее придуманную историю. — В общем так: в тюрьме я оказался не из-за политики. — Поехали с дружками в тыл — надо было к передовой обоз с имуществом да харчами доставить. Ну, конечно, завернули пару повозок с грузом на сторону. Так надо ж... Обычно в неразберихе ночью, да еще когда немец постреливает, сходило, а тут на тебе — все по счету да по весу. Цапнули меня с дружками и в карцер. Сидим в землянке. А сам знаешь, какой на фронте суд. У нас, правда, к стенке не ставили — в овраге расстреливали. Подумали мы, подумали и решили бежать. Постучал мой один дружок в дверь и попросился у часового по нужде. Ну, тот открыл, мы выскочили, разоружили мужика — и кто куда. Через неделю меня в Минске поймали. Сказал, что отстал от своей роты, фамилией старого дружка назвался, который до этого за месяц без вести пропал. В общем, заподозрили меня в дезертирстве и — в тюрьму. А когда царя скинули, к нам целая комиссия пришла. Давай у каждого пытать, кто, мол, и за что. Ну, а сбрехать я умею. Уже в городе дружка встретил, Романом зовут. Хороший хлопец, надо бы за него выпить... — и Альгис потянулся за графином.

Не успел он налить, как отворилась дверь и вошла светловолосая дородная женщина. Ее вид явно не вязался с запустением, царившим в доме.

— Здравствуйте! Саша, я к вам. Ничего новенького не скажете?

Сашка ухмыльнулся, кивнул на стул:

— Садись, мадам. Это мой друг, можете смело говорить при нем.

Женщина бросила брезгливый взгляд на предложенный ей обшарпанный венский стул, затем на Шяштокаса и осталась стоять.

— Я к вам все по тому же делу. Видели вы Данилу?

— Нет, не успел. Да, по правде сказать, не очень-то и спешил.

— Но мы же договорились, что вы только сведете меня с Данилой, а я за это вам заплачу.

Альгис догадался, что перед ним та самая Антонова, жена бывшего управляющего банком. Михайлов просил выяснить, чего она хочет от бандитов. «Как же это сделать? Ага, Сашка болезненно реагирует на недоверие к нему. Попробуем сыграть на этом».

— Саша, я вижу, мадам стесняется меня. Скажи ей, что я уже вышел из того возраста, когда краснеют, услышав что-нибудь пикантное. И спроси: может быть, я ей подойду вместо Данилы?

Женщина бросила на Сашку недоуменный взгляд. Очевидно, ее смутил акцент Шяштокаса.

— Простите, вы не местный?

— Я же у вас не спрашиваю, кто вы, хотя и подозреваю, что немка, — улыбнулся Альгис.

Этот ответ еще больше смутил женщину. Она, очевидно, решила, что перед нею немец, и поэтому спросила по-немецки:

— Шпрехен зи дойч?

Альгис молниеносно прикинул, что может означать этот вопрос. Скорее всего она хочет предложить Даниле какое-то опасное дело, но, видя, что Сашка не торопится, готова найти другого исполнителя. Конечно, стороннему человеку, будь он немец или кто другой, легче спрятать концы в воду. Что ж, если он правильно понял, тогда надо действовать. Он перекинулся с женщиной несколькими фразами по-немецки, понял, что стоит на верном пути, и заговорщицки подмигнул молодому хозяину:

— Сашка, позволь, я провожу нашу гостью, мы познакомимся и поговорим о деле.

Сашка, сильно опьяневший, безразлично махнул рукой:

— Давай!

Альгис, не мешкая, встал и, пропустив Антонову вперед, вышел во двор.

— Итак, я вас слушаю, уважаемая.

— Скажите, вы действительно можете мне помочь?

— Мадам, могу сказать одно: Данила доверяет мне больше, чем этому пьянчуге, Сашке. В то же время я здесь человек временный и ни с кем ничем не связан.

— Так уж и ни с кем?

— Ну, есть дружок, которому верю, как себе...

Поколебавшись, женщина, видно, окончательно решила, что это ей подойдет. Она остановилась и, глядя прямо в глаза Альгису, проговорила:

— Пожалуй, я доверюсь вам. Мы заключим устный, основанный на порядочности и честности договор. За работу я заплачу большие деньги.

— Что я должен сделать?

— Убить моего мужа...

Дверь резко распахнулась, и в кабинет энергично вошел Гарбуз. Спокойно взглянул на Михайлова:

— Звал, Михаил Александрович?

Михайлов отодвинул в сторону бумаги и некоторое время отсутствующим взглядом смотрел, как заместитель решительно пересекает кабинет, устраивается в кожаном кресле в стороне от стола. Всего сутки назад Михайлов жаждал встречи с Гарбузом, посылал за ним людей. Но за это время произошли события, которые притупили остроту предстоящего разговора. Вчера он, Михайлов, встретился с Онищуком, и сейчас все его мысли были заняты услышанным. В какой-то момент он, правда, подумал: «Что может быть важнее чистоты наших рядов?» Но тут же возразил себе: «Нет, речь ведь не идет о предательстве. Скорее всего тут простое, пусть и опасное, заблуждение». Вернулся к сообщению Онищука.

Итак, предстоящий через два дня съезд военных и рабочих депутатов армии и тыла Западного фронта должен стать ареной решающей схватки с меньшевиками и другими реакционными силами. Уже целую неделю на фронте активно действуют буржуазные агитаторы — отвлекают солдат от революционной борьбы, склоняют их к войне «до победного конца». Особую тревогу у Михайлова вызвало сообщение Онищука о том, что на фронт прибыла англо-французская делегация, а также представители Временного правительства, среди которых были Щепкин, Родзянко, военный министр Гучков. Все они под лозунгом «защиты отечества» призывали к продолжению войны и поддержке буржуазного правительства.

«Правильно мы поступили, направив на фронт и наших людей. В оставшееся до съезда время важно создать в частях и соединениях как можно больше большевистских организаций. К съезду мы должны прийти во всеоружии, иначе борьбу за массы можно проиграть».

Михайлов словно забыл о присутствии Гарбуза, история, связанная с ним, отодвинулась на задний план. Наконец спохватился, но делать нечего, Гарбуз пришел и надо разобраться с ним.

— Скажи мне, товарищ Гарбуз, — Михайлов решил действовать напрямик, — почему ты не выполнил партийное поручение и отпустил Чарона?

Лицо Гарбуза начало быстро бледнеть. Очевидно, он ожидал разговора на любую тему, только не на эту.

В кабинете наступила тягостная тишина. Михайлову было тяжело вести этот разговор, и сейчас он ждал, что старый товарищ несколькими словами рассеет все подозрения. В глубине души Михайлов надеялся, что Гарбуз каким-то образом упустил Чарона и сейчас все объяснит, признает свое малодушие, проявившееся в том, что он струсил и не сообщил о побеге приговоренного к смерти шпика и провокатора. Но время шло, а Гарбуз молчал.

— Чего молчишь, Иосиф?

— Не знаю, как тебе объяснить, Михаил... Понимаешь, уже год, как я начал мучиться сомнениями...

— Не понимаю, — холодея от дурного предчувствия, глухо проговорил Михайлов.

— А чего здесь не понимать? Я думал, что мы сможем прийти к власти и удержаться не путем насилия, а по воле народа. Скажу тебе не таясь: я и сейчас так думаю. Голосованием, путем победы на референдуме... Но с оружием, через смерть? Нет, я против этого. — Гарбуз поднял глаза. — Вот поэтому я и отпустил Чарона. Ты прости, с этими оправданиями я обращаюсь к тебе как к товарищу, а не как к члену партии.

Михайлову нужно было немало сил, чтобы в глаза Гарбузу смотреть спокойно и твердо. В душе его бушевала буря. Перед ним сидел человек, с которым он дружил много лет, переносил тяготы ссылки, делил невзгоды и радости революционной борьбы. Казалось, не только мозг их, но и души, сердца были едины. И вот...

«Не сон ли это? — мелькнула и тут же исчезла мысль. — Нет, не сон, а страшная реальность. Имя ей — заблуждения человека».