Затем Михайлов набросал текст протеста в адрес комиссариата и Думы о том, что некоторые чины этих облеченных доверием общественных органов занимаются незаконной деятельностью, участвуют в тайных заговорах против ответственных сотрудников милиции, пытаются шельмовать их, организовывают провокации...

Взяв исписанный лист, Михайлов спустился на первый этаж и прошел к себе. Соня, увидев мужа, оторвалась от пишущей машинки, поднялась навстречу. Он попросил:

— Сонечка, будь добра, отложи на время статью, я должен тебе кое-что продиктовать.

Соня села, быстро заложила чистый лист и вопросительно посмотрела на мужа.

Михайлов продиктовал окончательный текст протеста, затем — предложения о судьях.

— Теперь, Сонечка, заканчивай статью, а я побежал — дела. — У двери он обернулся: — Да, я сегодня уезжаю в Петроград, так что собери там, что нужно.

— Хорошо, — поспешно ответила Соня.

Михайлов спохватился, быстро вернулся, неловко поцеловал жену в макушку, вдохнул запах ее волос.

— Извини, милая, мне даже недосуг с тобой поговорить. Но это же не вечно, правда?

— Как знать, — сквозь слезы улыбнулась Соня.

— Там должен прийти Иосиф.

Еще утром Гарбуз спросил, в котором часу Михайлов мог бы принять его для очень важного разговора. Было видно, что Гарбуз сильно взволнован, но раньше шести вечера свободной минуты не нашлось. Сейчас стрелки часов показывали без трех минут шесть. Михайлов поднялся в свой кабинет и только успел распахнуть окно, как пришел Гарбуз. Начал без предисловий:

— Нелегко мне было решиться на этот разговор. Понимаю, вы вправе мне не доверять. Какое уже доверие после того, как я отпустил Чарона. Но поверь, Михаил, для меня роковую роль сыграла моя собственная формула: революцию надо делать чистыми руками. Чистыми от крови и от дерьма — от крови идейных противников и от дерьма, в которое поневоле влезешь, взвалив на себя заботы по очистке общества от воров, грабителей и другой нечисти. Сейчас я понял: все это не более чем красивые слова. Те, кого я считал идейными противниками, раскрыли себя, предстали в своей отвратительной наготе. Для них нет ничего святого! Когда Чарон упал передо мной на колени и стал молить о пощаде, он, сукин сын, не преминул напомнить, что, мол, большевиков от старой власти должно отличать милосердие. Я взял с него честное слово, что он не будет впредь вести с нами никакой борьбы, и отпустил. А он, сволочь... Мне сейчас стыдно перед тобой, стыдно перед товарищами по партии, и я готов понести любое, самое строгое наказание. — Гарбуз горел от возбуждения, он то садился на стул, то вскакивал и нервными, быстрыми шагами мерил кабинет. — И не только случай с Чароном помог мне во всем разобраться. Тут многое одно к одному. Скажем, тот же Венчиков... Бандит состоит на службе у правительственных органов! Что же это за правительство, что за народовластие? Словом, я решил прийти к тебе и честно рассказать обо всем, попросить лично у тебя прощения. И теперь, сделав это, я вздохну облегченно, как бы ни решено было со мною поступить...

Михайлов слушал с непроницаемым лицом, но в душе у него все ликовало: «Верный старый друг, какое счастье, что ты нашел в себе силы разобраться в обстановке, понять свои ошибки и честно сказать об этом! Правда, еще немало в твоей голове путаницы и словесной шелухи, но самый трудный шаг сделан, и я верю: ты пойдешь с нами до конца!» Михайлов встал, обошел вокруг стола и сел напротив Гарбуза:

— Ты знаешь, Иосиф, я рад за тебя! Честно, по— товарищески, по-партийному рад. Вот тебе моя рука! — Они обменялись крепким, долгим рукопожатием. Михайлов взглянул на часы: — Ого, время-то бежит, а мне еще надо быть в исполнительном комитете, затем встретиться с Мясниковым. Мой наказ тебе, Иосиф. Сегодня ночью я уезжаю в Петроград. Ты останешься вместо меня. Помни: в первую очередь на тебе общие вопросы, политическое руководство. Но не забывай и о банде Данилы. На этом будь здоров, до моего отъезда мы не увидимся.

— Увидимся. Я провожу тебя, Михаил.

— Ну что ж, — улыбнулся Михайлов, — тогда до вечера...

Антон Михайлович Крылов получил срочное задание. Утром позвонил Мясников и взволнованно попросил Крылова никуда не отлучаться до его прихода. Через четверть часа Мясников быстро вошел в кабинет.

— Дело есть тебе, Антон Михайлович. В Минск прибыл махровый монархист и погромщик Пуришкевич. Местные монархисты, эсеры, кадеты, меньшевики и прочая политическая сволочь встретили его на вокзале с большой помпой. Преподнесли цветы и даже хлеб-соль. Недавно Пуришкевич побывал в Городской думе, а теперь находится в комиссариате. Как сообщил Онищук, этот деятель привез с собой целую свору помощников, огромную сумму денег на подачки рабочим и провокационную литературу. Он намерен выступить на многих заводах, фабриках, в мастерских, а затем выехать на фронт. Там, естественно, будет агитировать против нашей партии и склонять солдат к войне до «победного конца». Вчера вечером, кстати, приезжал человек от Жихарева. Тот сообщает, что, по всем признакам, командование фронтом ведет активную подготовку к летнему наступлению. И, конечно, Пуришкевич грязными книжонками, посулами и елейными речами может обмануть немало людей. Наш комитет большевиков считает, что надо дать ему организованный отпор, да такой, чтобы отбить у него желание встречаться с рабочими и ехать на фронт. Первая встреча у него с рабочими железнодорожных мастерских. Поскольку ты, Антон Михайлович, многие годы там работал, партийный комитет поручает тебе провести среди рабочих контрагитацию, разъяснить им, что из себя представляет Пуришкевич. — Мясников достал из кармана часы. — Он, между прочим, уже в мастерских, ведет переговоры с некоторыми из инженеров и членами эсеровской и меньшевистской партий — хочет через них преподнести рабочим деньги и свои программные книжонки. Так что откладывай все свои дела и жми в мастерские.

— Ясно. Только забегу к Гарбузу — надо доложиться.

— Хорошо. У подъезда тебя ждет автомобиль. Возьми кого-нибудь из своих хлопцев для связи.

Через полчаса Крылов в сопровождении милиционера Галкина был уже в мастерских. Увидев знакомого рабочего, окликнул его:

— Здорово, Иван! Что не признаешься?

Лицо рабочего расцвело в улыбке:

— Ба, кого я вижу! Антон Михайлович, здравствуй!

Они обменялись крепкими рукопожатиями, и Крылов спросил:

— Иван Степанович, где вы, большевики, собираетесь по своим делам?

— Когда холодно — на участке ремонта паровозов, а в теплое время — во-он под тем навесом. — Он показал рукой в глубь двора. — Там даже скамейки стоят.

— Отлично. Кликни всех членов партии — есть очень важный и срочный разговор.

— Ясно, побежал объявлять сбор! — И рабочий быстро зашагал к большому строению с закопченными стенами. Крылов и Галкин двинулись к навесу. Почти все, кто попадался им навстречу, оживленно здоровались с Крыловым: чувствовалось, что его здесь хорошо знают и уважают. Рабочие-большевики собрались быстро, и Крылов, взобравшись на перевернутую вверх дном бочку, рассказал им, кто такой Пуришкевич и с какой миссией он приехал. Возмущенные рабочие уже хотели было разойтись по своим местам и начать разъяснительную работу, но тут слова попросил Иван Степанович — тот самый, который «объявлял сбор». Он, кряхтя, взобрался на бочку и зычным голосом заговорил:

— Товарищи, я предлагаю другое. Мы знаем, что Пуришкевич со своей командой уже здесь, а наши инженеры в это самое время принимают от них иудины сребреники, причем делают это от нашего имени. Поэтому я предлагаю в знак протеста прекратить работу, собраться на митинг, позвать туда Пуришкевича с его холуями и сказать им по-нашенски, по-рабочему, что мы думаем о них.

Все зашумели: «Правильно! Правильно!», «Общий сбор!»

Тут же группа большевиков направилась к конторе, чтобы пригласить на митинг Пуришкевича с его свитой и администрацию мастерских. Крылов наказывал делегатам: