Но в глазах у Романа была такая мольба, что Надя сразу все поняла. Она сняла с себя пальто, небрежно бросила на стул муфту и шапку и сказала:

— Ладно, бог с вами. Тогда и я не пойду. — Она хозяйским взглядом окинула стол. — Сначала я наведу тут порядок, а потом будем пить чай. Павел, у тебя варенье есть?

— А как же! Целая банка вишневого, что ты в прошлое воскресенье притащила.

— Тащат только неучей, и то за уши, а варенье я принесла.

Надя сноровисто принялась за работу. Она легко и бесшумно скользила по комнате. Роман весь пунцовый сидел на диване и изредка бросал на нее восхищенные взгляды. Надя казалась ему легкой, плавающей по воздуху феей. Он никогда не испытывал подобного чувства. Словно луч солнца ворвался в душу. «Какой там театр, милая Надя, посмотрела бы ты, в какой я обувке хожу!»

Он вдруг представил себя в вечернем костюме и валенках и еще больше покраснел. Катурин, вместо того чтобы как-то помочь гостю, начал подзуживать:

— Роман, да ты оторви глаза от пола. Посмотри лучше на мою сестру, чем не красавица?

Алимов не находил, что ответить, и, наверное, совсем бы сгорел от стыда, если бы не Надя. Она кончила убирать стол и села рядом с ним.

— Перестань, Павел, меня, как товар на рынке, расхваливать. Совсем Романа в краску вогнал. Ты, братец, поставь-ка лучше самовар да варенье на блюдечки положи. Жаль только, ребята, что у вас к чаю ни печенья, ни сушек нет.

— Зато бутылка «Петровской» есть, — сказал Катурин.

— Фи, какая мерзость! — сморщила носик Надя. — Я не позволю, чтобы при мне губили свое здоровье. Чай с вареньем — что может быть лучше? — Она повернулась к Алимову. — Вы любите чай?

— Чай — это хорошо. Он душу согревает.

— Роман, если не секрет, откуда вы приехали?

Алимов вопросительно посмотрел на Катурина. Тот, доставая чашки из небольшого буфета, сказал:

— Ей говорить можешь. Надя тоже с нами.

— Я приехал из Минска, — запоздало ответил на Надин вопрос Алимов и, сам не понимая для чего, пояснил: -У нас морозно, так в валенках приехал...

— И правильно сделали! — подхватила Надя. — Сейчас поезда ходят так, что можно на иной станции надолго застрять. Не дай бог быть легко одетому. Скажите, а Минск большой город?

— Большой. Но с Москвой, конечно, не сравнишь.

— Кстати, как вам Москва понравилась?

— Очень! — И Алимов незаметно для себя разговорился. Он рассказал Наде, где они сегодня были, что видели, а сам был на седьмом небе от счастья, что эта чудесная девушка слушает его, простого рабочего человека, который даже в театре ни разу в жизни не был.

Вскипел самовар, и беседа продолжалась за чаем. Надя весело и непринужденно говорила об институтских делах, рассмешила брата и его гостя рассказом о проделке студентов-шутников: они разоблачили полицейского шпика и умудрились ему на спину прикрепить записку, на которой было написано: «Я — балбес и шпик полицейский! Студентам приказываю при мне о революции не говорить — продам». И ходил тот шпик среди студентов, делая вид, что он свой, около трех часов, и все это время сотрясались институтские стены от хохота. Надя, вспоминая об этом, и сейчас не могла удержаться:

— Пожалуй, самое смешное в том, что шпик, ни о чем не догадываясь, сам смеялся вместе со всеми. Ребята спрашивали, кто он да откуда, а шпик врал как мог.

— Ну и чем все это кончилось? — спросил Павел.

— Кто-то ему сказал о записке. Что ребятам оставалось? Вышвырнули шпика из института, и дело с концом...

Как Роману хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался. Но, увы, через час Надя, пообещав забежать на следующий день, ушла.

В ту ночь Алимов долго не мог уснуть: перед глазами стояла «голубая» девушка. Да, такое с ним творилось впервые.

Чуть свет пришел Иван.

— Все спите, лежебоки! А я не выдержал и уже сбегал к Лескову. Он говорит, что Шяштокас был высокого роста, сероглазый, с пышной шевелюрой, лет около двадцати пяти.

— Нет, Чарон не такой. Он тоже высок, но глаза голубые. Вообще, пожалуй, смахивает на артиста, хотя и лысоват. Да и годами постарше, — задумчиво проговорил Алимов. — А что слышно у Евсея?

— Просил, чтобы вы его часам к двенадцати дожидались.

— А ты куда торопишься? — спросил у Ивана Катурин.

— Хочу еще кое с кем поговорить. Постараюсь к приходу Евсея тоже подбежать.

...Иван рассчитал точно. Они с Евсеем появились у Катурина почти в одно время. Иван был в хорошем настроении, Евсей, наоборот, хмуро посматривал из-под густых бровей, молча стащил с грузного тела шубу и сел на диван. Его удрученный вид как бы говорил: «Можете ни о чем не спрашивать, все равно ничего хорошего не скажу».

Иван же словно не заметил, что друг чем-то огорчен, сыпал весело:

— Ну, братцы, не зря побегал по морозцу. Нашел еще двух человек, которые в пятнадцатом и в начале шестнадцатого сидели вместе со Щербиным в тюрьме. Они хорошо помнят первый побег Щербина, Шяштокаса и других товарищей. Тогда произошла схватка с охранниками, двое из которых были убиты. Погибло и девять наших товарищей. Главными виновниками суд признал Щербина и Шяштокаса. Их и приговорили к смертной казни. Так вот один из тех, с кем я сегодня говорил, Евладов, вспомнил, что в подготовке нового побега вместе с Шяштокасом, Щербиным и другими товарищами принимал участие некто Морозик. Приметы полностью совпадают. Евладов так и сказал: «Артист, да и только». Так что, будем считать, доподлинно известно: Чарон под фамилией Морозик действительно сидел вместе со Щербиным. Но теперь послушайте дальше. Евладов помнит, что Шяштокас пытался перепроверить через волю, действительно ли Морозик член РСДРП, участник подпольной борьбы в Петрограде и сражений с полицией и войсками в Москве в девятьсот пятом году. Они тогда передали на волю записку, но ответа получить не успели. Воспользовались промахом охраны и устроили побег. Во время побега опять многие товарищи погибли, но Щербину, Морозику и Шяштокасу удалось скрыться. Вполне возможно, что Морозик сумел достать документы на имя Чарона, скорее всего, так оно и случилось. Но Евладов уверяет, что сколько он после отбытия срока ни пытался выяснить, действительно ли Морозик рассказывал о себе правду, так ничего и не добился. Петроградский комитет РСДРП ответил, что среди членов партии Морозик не числился. Ничего не смог выяснить Евладов и об участии Морозика в вооруженных стачках здесь, в Москве.

— Все это еще не доказательства, — заговорил наконец Евсей. — В Москве охранке удавалось арестовывать членов подпольного комитета по десятку раз, и вполне возможно, что Морозика знал кто-нибудь из тех, которые погибли.

— Конечно, могло быть и так, — согласился Иван. — Теперь дальше. Шяштокас под фамилией Юшка попал на фронт. В конце прошлого года за агитацию среди солдат был арестован и, по данным Московского комитета партии, сейчас содержится в минской тюрьме.

Иван замолчал. Евсей хмуро спросил:

— Это все, что ты смог выяснить?

— Все. Я же в жандармском управлении, как ты, не работаю. Так что, давай дополняй меня.

— Жандармское управление, охранку недооценивать нельзя. Там есть головы, как говорится, дай бог нам с тобой. — Евсей сделал паузу, пощипал свои маленькие усики и продолжил: — Мне пришлось залезть в архивы с девятисотого года. Год за годом просмотрел списки всех известных охранке членов РСДРП. Много там фамилий, но Чарона не нашел. Теперь вижу, что эти списки мне надо будет просмотреть еще раз, может, и наткнусь на Морозика, кто знает. Затем я добыл финансовые отчеты о выплате жалованья и поощрений агентуре. Не все, конечно, — одну папку. И вот мне бросилось в глаза, что, начиная с девятисотого года, шеф московской охранки Заварзин платил агенту под кличкой «Сыроегин» с каждым годом все больше и больше. Затем вместо Заварзина появился Зубатов. Он тоже взял Сыроегина под свое покровительство. Уже в начале прошлого года Сыроегин стал получать каждый месяц по тысяче рублей, а к концу — по тысяче двести. Вот это жалованье!