— Гвардия, подгребай поближе!

Я понял, что он заметил на моей гимнастерке гвардейский значок, и протиснулся к корзине. Капитан протянул мне два пирожка.

— Оба мне? — недоверчиво протянул я.

До сих пор каждый получал по одному пирожку.

— Бери, бери, не стесняйся. Оба тебе.

Пирожки были еще горячие. Но не успел я откусить соблазнительный кусочек, как какой-то наглый прыщеватый юнец в круглых очечках выхватил из руки капитана пирожок, протянутый девушке в военной форме. Офицерская гимнастерка, новенький кожаный ремень обтягивали ее стройную фигурку с осиной талией. Я как сейчас помню ее красивое славянское лицо, обрамленное крупными волнами каштановых волос. На высокой груди светились до блеска начищенные медали «За боевые заслуги», «За взятие Берлина» и «За победу над Германией». Над ними, как и у капитана, сверкал гвардейский значок.

В секунду я принял решение и протянул свой пирожок фронтовичке. Она смутилась и стеснительно замахала рукой.

— Вы с какого факультета? — смущенно спросил я.

— С филологического. С первого курса. А вы?

— Я с юридического. И тоже с первого курса, — даже не подумав, зачем-то соврал я.

Потом, вспоминая ее ответ, я долго мучился над словами «С первого курса». Неужели она хотела продолжения диалога? Не зная, чем ответить на ее искренность, я, немного помолчав, протянул девушке выигранную куклу.

— А это вам от меня подарок. В честь Нового года.

Девушка без всякого стеснения со счастливым выражением на лице прижала к груди куклу.

— Спасибо. Я не расслышала, как ее зовут.

— Ярославна, — ответил я и хотел было продолжить наше знакомство, но тут подошедший к девушке капитан-гвардеец, обдав нас счастливой улыбкой, пригласил ее на вальс. Увел…

Прислонившись спиной к мраморной колонне, я наблюдал за танцующими и даже не заметил, как капитан и девушка с филфака покинули колонный зал. В общежитие мы с братом вернулись с первым поездом метро. Он пожурил меня, что я подарил куклу, сделавшую меня чуть не героем бала, какой-то девчонке.

— Лучше б подарил ее вахтерше Зое. Она пропускала бы тебя без пропуска…

Всякий раз, когда Сережа брал меня с собой на вечер в университет или в студенческое общежитие, я выискивал взглядом очаровательную девушку с филфака, но так ее и не встретил…

С той новогодней карнавальной ночи прошло более полвека. Годы и на ее юное лицо своим безжалостным резцом наверняка наложили отпечаток пройденного пути. Но я и сейчас надеюсь, что Господь Бог послал ей в награду за брошенную в пожар войны юность большое счастье: она этого заслужила…

В полдень 1 января, когда счастливая новогодняя Москва праздновала первый день мирного нового года, я приехал поздравить тетю Настю и Вовку. Нашлись деньжонки и на подарки, помог Сережа. Вовке я купил плитку шоколада и мороженое, тете Насте — цветную шелковую косынку в магазинчике рядом с домом Утесова. Каково же было мое удивление, когда я, открыв дверь в безоконную каморку тети Насти, увидел на моей подушке полосатый галстук, а на табуретке в изголовье раскладушки флакон тройного одеколона. Я расцеловал и мать, и сына. Последние дни я все острее чувствовал, что оба они ко мне относятся как к родственнику: тетя Настя как к сыну, а Вовка как к родному дяде.

Однажды Сережа принес в общежитие журнал «Новый мир», раскрыл его и положил передо мной на стол.

— Прочитай, может, пригодится. Интересное исследование.

Диссертация Сережи была связана с поэтикой русских народных песен. Статья, которую он предложил прочитать мне, была новым исследованием поэтики Михаила Ломоносова. В школьной программе тех лет, кроме двух-трех стихотворений гениального русского ученого, ничего не было. Поэтому меня, уже стихийно связавшего себя с поэзией, статья заинтересовала. Я ее не только прочитал, но и законспектировал. Приближались приемные экзамены в институт, и я подумал, вдруг да попадется вопрос по Ломоносову, уж тут-то я покажу себя. И на мое счастье это предчувствие сбылось.

После письменного экзамена по литературе, на котором я выбрал свободную тему, и успешно сданных экзаменов по математике и физике, я пошел на последний — устную литературу. И надо же так случиться: первым вопросом из трех было «Учение М. В. Ломоносова о стихосложении», а следующие — по Чехову и Маяковскому. В школьные годы я не особенно восхищался рассказами Чехова, что всегда злило моего старшего брата. А «Левый марш» Маяковского, который мы учили наизусть, мне и совсем не нравился: какой-то казенный, канцелярско-лозунговый.

На удивление преподавателей, на подготовку ответов я, вошедший с первой группой экзаменующихся, потратил не больше десяти минут. Чем детальнее развивал я поэтику Ломоносова, тем удивленнее становились лица трех преподавателей средней школы. На самой середине ответа, когда я подходил к ритмике стихосложения, седенькая учительница, возглавлявшая комиссию, остановила меня:

— Переходите ко второму вопросу.

Не выслушала она и мой анализ рассказа Чехова «Ионыч». Зато «Левый марш» Маяковского я прочитал с выражением до конца. Меня похвалили, но почему-то поставили в экзаменационный лист только оценку «хорошо», хотя я рассчитывал на высшую.

За письменное сочинение из двухсот абитуриентов никто не получил ни одной пятерки, а четверки только восемь человек, в том числе и я. Еще перед экзаменами нам объяснили, что каждый из нас имеет право ознакомиться с ошибками, допущенными при написании сочинения. Я этим правом воспользовался. Председатель комиссии любезно перелистала передо мной семь страниц, исписанных четким, почти каллиграфическим почерком. Уж очень я старался. На полях стояла всего-навсего одна «птичка», зафиксировавшая орфографическую ошибку. Слово «капитал» я написал с двумя «л».

— Как обидно, — горестно вздохнула седенькая преподавательница, — если б не эта лишняя буковка в слове — ваше сочинение было бы аттестовано высшим баллом.

Перед устной литературой, сложив все полученные за экзамены оценки, я высчитал, что спасти меня может только «пятерка» по этому предмету. Я и раньше во время занятий на подготовительных курсах чувствовал, что мои знания по литературе на целый порядок выше, чем у фронтовой братвы, приехавшей из сел и деревень необъятной России. Москвичей было мало, да и они мне казались слабее деревенских.

Поэтому, получив «хорошо», я тут же ошарашил экзаменационную комиссию дерзким заявлением:

— С вашей оценкой я не согласен.

Преподаватели переполошились, стали уговаривать, что и так поставили мне прекрасную отметку. Но я твердо стоял на своем:

— Буду решать вопрос в конфликтном порядке. Это мое право.

После этих слов я молча встал, взял со стола экзаменационный лист и шагнул к выходу из аудитории. По лицам абитуриентов я понял, что они удивлены не менее преподавателей.

Выйдя в коридор, я не находил себе места. Смолил самокрутку за самокруткой. Ждать приема у декана факультета, который проводил какое-то совещание, пришлось около часа.

Декан — молодой, с темной копной вьющихся волос профессор Ландау, который через несколько лет поднимется на уровень знаменитейших представителей мировой науки физики. Выслушал он меня внимательно, даже заинтересовался поэтикой Ломоносова, задавал вопросы. Конечно, как и я, он наверняка подумал, что недавно вышедший журнал «Новый мир» старенькие школьные учительницы не только не успели прочитать, но и вряд ли когда-нибудь прочтут. По двум другим вопросам экзаменационного билета разговора у нас не было. Профессору и так все стало понятно.

— Когда вы хотите переэкзаменоваться?

— Сейчас.

Декан не раздумывал. Он взял со стола мой экзаменационный лист и встал.

— Пойдемте.

Перед дверью в комнату, где шли экзамены, профессор попросил меня подождать. Эти три минуты ожидания стали для меня словно броском во вражеский окоп, в котором все должно решиться.

В экзаменационную комнату меня пригласила преподавательница курса современной советской литературы.