Ночью прогремела такая гроза, какую не помнила даже бабушка. При каждой ослепительной вспышке молнии она, вскинув голову к иконам, крестилась и шептала молитву. За окном бушевал ливень.

Удивительное чувство вызвала во мне эта гроза. Мне не сиделось на печке, куда забились все мои братья. Я испытывал какой-то душевный подъем и необъяснимый восторг при виде ярко освещенной улицы, над которой полосовали стрелы молний, сопровождаемые оглушительными раскатами грома. Бабушка несколько раз отгоняла меня от окна…

Спустя десятки лет я вспомню эту грозовую ночь и бушевавшие в моей душе чувства восторга перед силой и могуществом природы, стоя перед распахнутым окном в комнате студенческого общежития. С пяти железных кроватей с провисшими сетками на меня орали мои друзья-сокурсники с требованием немедленно закрыть окно. Я закрыл его, но, выйдя в коридор, распахнул там широкое торцевое окно. Потеряв счет времени, я стоял в коридоре, пока не кончилась гроза. Вернувшись в комнату, долго не мог уснуть. В деталях вспоминал грозовую ночь моего детства…

…Я не слушался и вновь и вновь прижимал свой нос к окну. И тут при очередной вспышке молнии… увидел мокрое и грязное лицо отца! От неожиданности я вскрикнул:

— Папаня!..

Все в доме проснулись. Начался радостный переполох. Так и не понял я тогда, слезы ли радости катились по мокрым щекам отца или стекали с волос капли воды. Он сгреб нас в охапку, обнимал и целовал.

Бабушка ухватом достала из печи ведерный чугун теплой воды:

— Ополоснись, сынок, в чулане да переоденься в сухое.

Мама кинулась собирать отцу белье, а бабушка заколготилась у самовара, прогнав нас на печку. Помывшись и переодевшись в сухое, отец занавесил оба окна и зажег керосиновую лампу.

— А папаня-то с Сережей где?

— В землянке, — горестно вздохнула мама. — Сходи за ними. Плащ твой брезентовый висит в чулане.

Сон сморил меня быстро. Прихода деда с Сережей я так и не дождался. Не знал я и о том, что ночь эту отец с мамой провели у тети Тани, где, не сомкнув глаз, обговорили все подробности отъезда в Сибирь и решили самый больной для меня вопрос: оставить меня на год у бабушки с дедушкой. Не знал я также и того, что отца я увижу только через год. Проведя день в чулане у тети Тани, на следующую же ночь он ушел из села на станцию Вернадовку, а оттуда в Моршанск, где стал ждать семью, чтобы тронуться в далекий, тяжелый, но, как им тогда казалось, единственно спасительный путь — в Сибирь.

Днем нас неожиданно посетила Мария Васильевна Шохина, учительница Сережи, которая вела его с первого по четвертый класс. Она горевала, что ее лучшего ученика не допустили для дальнейшей учебы. От мамы она узнала, что Сережа пытался в Моршанске записаться в школу, но неудачно.

— И Ване вот не повезло, — сказала мама, — почти весь букварь читает, а в первый класс не записали, не хватает двух месяцев до восьми лет.

— А где Сережа-то? — спросила учительница.

— Да он с утра до вечера с дедушкой, — ответила мама, поглаживая меня по голове.

— А это и есть ваш Ваня? — с любопытством посмотрела на меня Мария Васильевна.

— Да, третий сынок.

— А ну-ка, Ваня, неси свой букварь, покажи, как ты читаешь.

Я очень старался и даже не водил пальцем по строчкам, как это обычно делал. Прочитал текст в середине букваря и даже в конце.

— Кто же тебя так читать научил? — восхищенно и удивленно спросила Мария Васильевна.

— Сережа, — смущенно ответил я, почувствовав, что чтение мое учительнице понравилось.

— А хоть одно стихотворение знаешь?

Я обрадовался этому вопросу и ответил твердо:

— Много знаю.

— Почти все те, что учил Сережа, — вмешалась в разговор мама. — Страсть как любит рассказывать стишки.

Мария Васильевна внимательно выслушала все стихи, которые я знал.

Я понял, что Сережиной учительнице понравился, особенно когда она сказала маме, что готова взять меня в свой класс и похлопочет об этом перед директором.

— А впрочем, что откладывать, Семен Николаевич сейчас дома, он мой сосед, зайдем к нему и все решим. Захвати с собой букварь.

Мать достала чистую рубашку, заставила умыться, вытерла мокрой тряпкой мои ноги и дала ботинки, которые летом мне обычно носить не разрешали.

Мария Васильевна и директор школы жили в бывшем господском каменном доме рядом с церковью, занимая по одной небольшой комнате.

— Посиди, Ваня, я тебя позову, — учительница показала мне на скамью с изогнутой спинкой.

Ждать пришлось недолго. Не прошло и пяти минут, как учительница вышла на крыльцо и позвала меня. Слово «директор» наводило на меня страх и оторопь. Но когда я вошел в комнату и увидел перед собой невысокого, плотного, лет пятидесяти мужчину, смотревшего на меня с приветливой улыбкой, как-то сразу успокоился.

— Копия Сережи. — Семен Николаевич положил руку на мое плечо.

— Вот Мария Васильевна говорит, что ты букварь от корки до корки читаешь. Так?

— Так, — твердо ответил я.

— И стихи Пушкина наизусть знаешь?

— Знаю.

— Ну, прочитай что-нибудь.

Пожалуй, никогда с таким вдохновением и напряжением, вытянув по швам руки, я не читал стихи Пушкина. Разохотившись, я готов был читать и другие стихи. Но Семен Николаевич, сжав мои плечи в своих сильных руках, сказал:

— Достаточно, Ваня. Молодец. Будешь учиться в первом классе у Марии Васильевны.

Вряд ли когда-нибудь я переступал порог родного дома таким возбужденным и счастливым. Ведь ни кто-нибудь из учителей, а сам директор школы похвалил меня и твердо обещал, что я буду учиться у Сережиной учительницы. Но радость была недолгой. Стоило мне представить, как вся семья уедет в Сибирь к дяде Егору, а я останусь с бабушкой и дедушкой, как слезы набегали у меня на глазах. До полночи я не мог уснуть.

Вечером поздно, когда уже стемнело, приехал возчик, сложили в телегу все, что должны увезти в Сибирь, и, не разбудив меня, простились. О том, что я остаюсь у бабушки с дедушкой, я знал за неделю до отъезда родителей, братьев и сестры. Хотя меня к этому и подготовили, я так и не смог полностью осознать всю глубину постигшего меня горя. Какой пустынной показалась мне бабушкина изба, когда я проснулся на печке и не почувствовал рядом с собой ни Мишки, ни Толика. Еще не открыв глаз, я пытался найти их, протягивая руки, но они лишь падали на теплые кирпичи печки, застланные дерюгой. Потом я сообразил, что все они уехали в Сибирь, и мне стало страшно. Я остро ощутил чувство безысходного одиночества.

Во время завтрака бабушка рассказала, что будить меня не стали, не желая расстраивать и самим не травить душу. Они лишь тихо, забравшись на табуретку, поднимались на печку, чтобы поцеловать меня на прощанье. Горше всех плакал Мишка. Он не удержался и убежал в чулан, где с трудом удалось его успокоить. Горько вздохнув, бабушка добавила:

— Хоть Мишутка и самый озорной среди вас, а на слезы слабый. А все потому, что душа у него ангельская.

После этих бабушкиных слов, я, давясь картошкой, залился слезами. Чтобы хоть как-то утешить меня, бабушка достала из чистой беленькой холщовой тряпицы конфетку и протянула ее мне. Но мне было не до завтрака и не до конфет. В глазах стояло заплаканное лицо Мишки. Его слезы долго еще потом будут стоять в моем воображении и будить в душе чувство жалости к себе.

Рассказала бабушка и о том, что моих родных увез Василий Кузьмич, с которым договорился дедушка.

В Моршанске семейство ожидал отец. Он уже три дня как беглый каторжник ютился у дальних родственников. По селу ходили слухи, что некоторые из беглых раскулаченных тайком по ночам возвращаются в село, но их хватают комбедовцы и сдают в милицию.

Два дня я не находил себе места в ожидании дедушки, уехавшего провожать наше семейство. Томилась и бабушка. Чаще чем обычно она проводила время в молитвах, иногда выходила на улицу и, вскинув ладонь над глазами, вглядывалась в даль улицы. Я понимал, что она ждет возвращения деда, беспокоясь, не помешало ли что отъезду ее детей и внуков в далекую и чужую Сибирь. Когда я из окна увидел расписанную масляными красками дугу, под которой колыхался бронзовый валдайский колокольчик над крутой шеей гнедого жеребца, и рыжебородого Василия Кузьмича, я не выдержал и прямо через окно выскочил на улицу. Бабушка вслед за мной вышла из избы. Не дожидаясь, пока дед, разминая старые кости, слезет с телеги, я вскочил к нему на колени и, крепко обняв его, принялся целовать седые усы и бороду. От дедушки попахивало самогонкой.