Сейчас мне даже стыдно вспоминать этот поэтический примитив, но тогда учительница поставила мне за него «оч. хор.». И, пожалуй, справедливо. Ведь в нем уже есть рифма и ритмика, значит, потянула меня какая-то сила свое воображение втиснуть в рамки стихосложения. Мне было даже горько и обидно, что некоторые ученики нашего класса не поверили, что этот стишок сочинил я сам.

После окончания первого класса я принес табель, в котором по всем предметам у меня стояли «оч. хоры», и положил его на стол перед дедом. В те далекие тридцатые годы старики очков не носили, а поэтому свою дальнозоркость они, как могли, компенсировали тем, что удаляли на расстояние вытянутой руки от глаз бумажку с текстом. И на этот раз дедушка, отставив подальше мой табель, прочитал его, от всей души похвалив меня.

Очередное письмо из Сибири меня огорчило. Мама писала, что отпуск отцу и бесплатные билеты могут предоставить только глубокой осенью, где-то в ноябре, а то и в декабре. Сообщала она так же и о том, что скоро за мной в Пичаву должна приехать из Бобрика-Донского тетушка и забрать меня туда на все лето. Об этом они, очевидно, списались раньше. Я и сейчас не знаю, с какой целью дядя Вася, родной брат отца, и тетка вздумали хлопотать о моем усыновлении. Очевидно, и на этот случай была какая-то договоренность с моим отцом и мамой. Моего согласия на усыновление никто не спрашивал, а поэтому узнать об этом мне было и горько, и обидно. Не хочется даже вспоминать о трех месяцах моих душевных мук и мытарств, которые я пережил летом.

Тетушка с дядей жили в длинной землянке, в которой стояло двадцать-тридцать топчанов, накрытых соломенными тюфяками и грубыми одеялами. В углу этой землянки была отгорожена темная комнатушка, освещенная электрической лампочкой. Эту «комнату» тетя и дядя получили как семейные люди, у которых есть сын, то есть я. Впоследствии тульский городок Бобрик-Донской был переименован в Сталиногорск. В нем строился гигантский химический комбинат, на котором и работал дядя.

Сначала я не понял, что взяли они меня не из жалости, а для того, чтобы в этой комнатушке я охранял их добро. Тетушка занималась спекуляцией, как в те годы называли базарную торговлю, дядя работал каменщиком. Утром они кормили меня, уходили и просили поплотнее закрыть дверцу. Тетка наказывала, чтоб я смотрел в оба. Если кто-нибудь вздумает открывать дверь, то я должен орать во весь голос, чтобы ко мне пришли на помощь обитатели землянки. Постель моя всегда была сырой. Никаких печурок и железных времянок в землянке не было. Поняв, что меня взяли сюда на положение охраняющей добро собачонки, я часто плакал в одиночестве, даже не зная, как рассказать обо всем в письме к родителям.

В свои выходные дни дядя Вася отсыпался. Я же выходил на улицу и ходил вокруг землянок, а их было на строительстве этого химкомбината больше десятка. Там жили и мои ровесники, но их было мало. Я ни с кем не познакомился, да и не хотел этого. Ребята были какие-то чужие, не наши деревенские.

За всю прожитую жизнь вряд ли когда-нибудь я чувствовал себя таким несчастным, забытым и заброшенным, как в Бобрике-Донском.

До переезда в село Убинск мы жили в Крещенке. Не было здесь ни сельсовета, ни медицинского пункта, ни телефона. А об электрическом свете жители этого забытого Богом уголка и не помышляли. Зато все, что дал Господь человеку, было под рукой: лес — рядом; травы — по грудь; земли под огороды — паши хоть до горизонта; рыбы — ее столько, что не только на собак и кошек хватает, но даже и на свиней; водоплавающей дичи — стреляй не перестреляешь. А уж грибов!

Иногда нападешь на целую поляну таких груздей, что срежь их аккуратно ножом и попытайся уложить в ведро — не войдет, а разломишь пополам — ни одной червивой проточинки. Хоть и считают гурманы, что боровик — это царь грибов, для меня же, чей вкус вырабатывался на земле сибирской, царем из царей является сибирский груздь, похрустывающий, соленый, пронизанный чесночным и укропным запахом. А войдешь в березняк — и сразу же на опушке наткнешься на кусты черной смородины, отягощенные черными и крупными, как виноград, гроздями. Обойдешь на корточках один такой куст — наберешь не меньше полведра ягод. Пожалуй, с таким восхищением о дарах природы говорят лишь жители прибайкальских селений, когда предметом их разговоров становится омуль.

Местные старожилы, чалдоны, а также краеведы название села, Убинск, непременно связывали с трагическими судьбами каторжников, бредущих в колодках по этапу из южных районов России, Малороссии, Белоруссии… Один старичок, приближающийся, по слухам, к черте своего столетнего юбилея, не уставал рассказывать о том, как он еще до русско-турецкой войны брел этапом в далекую Сибирь, что за самым глубоким озером на земле, Байкалом. В маленьком сельце Убинске, затерянном в камышовых озерах и торфяных болотах, которое называлось так уже в те далекие времена, ему каким-то чудом удалось бежать. После двухмесячного скитания каторжник набрел на рыболовецкую артель и спасся. Но большинству из тех, кого везли из Барабинска на телегах, так не повезло.

Старик говорил, что «Убинск» — это место, где убивали каторжников, потерявших силы, больных и предельно истощенных, которые дальше идти не могли. Фельдшер каждому из них из жалости давал сильно действующее лекарство. Этап на день или два останавливался в возвышающемся среди болот и озер хуторке Колтае (сейчас он на окраине села). Здесь-то и хоронили недошедших до каторги преступников.

Правда это или вымысел старика, сказать трудно.

Для меня, чьи годы раннего детства прошли в большом российском селе Пичаеве, где узы родства, дружбы и соседства так переплелись, что в престольные праздники мне иногда казалось, будто бы все село, буйно захмелев, кружилось в песенно-плясовом игрище, непонятным и враждебным был дух отчуждения, какого-то скрытого таинства жизни, проходившего под крышей каждой избы, который царил в сибирском Убинске. Быть может, объяснением тому была горькая участь села. Как говаривали старожилы, численность населения Убинска заметно возросла в начале 30-х годов, когда в России шло «раскулачивание».

Если бы не эта беда, вряд ли нашу семью прибило бы к этому сельцу. Нас, детей, мать и отец сразу же по прибытии в Убинск научили на вопрос «откуда приехали?» отвечать точной фразой: «из поселка Крещенка». Ответ был честным. Хотя нас, как мне помнится, никто и не спрашивал. По этому же бесхитростному сюжету мы, приехав из Крещенки в Убинск, до которого было не больше часу ходу, примитивно хранили тайну нашего переезда.

Голод в России и на Украине уносил миллионы и миллионы жизней. На старых сельских и городских кладбищах не хватало мест для захоронения погибших россиян.

Летом 1935 года с небольшим перерывом из моего родного села пришли два печальных письма от тети Тани. В них она сообщала, что родственники и добрые люди похоронили моего дедушку Михаила Ивановича и бабушку Татьяну Павловну. Дубовый гроб, который несколько лет стоял на чердаке бабушкиной избы, пригодился. Подробности похорон дедушки в своем коротеньком письмеце тетя Таня не сообщала. Видно, скорбно было ей писать о тех завистливых соседях, которые при раскулачивании деда показали свой характер и раскрыли свои злобные души. Когда мама вслух читала письма от тети Тани, мы, внуки похороненных в далеком Печаеве бабушки и дедушки, давились в тайных слезах. Самый впечатлительный из нас Миша с трудом сдерживал рыдания, уронив голову в ладони. Как и полагается по христианскому обычаю, на сороковые дни после смерти мы помянули их в скорбном застолье.

Мудрым был тот человек, который первым сказал, что время — лучший доктор от всех болезней. Новые семейные заботы и хлопоты постепенно заглушали нашу боль и утрату, которые в масштабах великой страны выглядели каплями в океане трагедий и социальных потрясений. Наше многочисленное семейство из десяти человек кормилось на две скудные зарплаты, которые приносили регулярно отец и брат мамы дядя Вася. Он полгода назад отслужил в Омском кавалерийском полку и, приехав в Убинск, поступил в плотницкую бригаду моего отца.