Вызвав ее на улицу, Мишка рассказал о нашей беде. После слов «укусила змея» почти все доярки вскинулись, словно сдутые ветром. Самая молоденькая, певунья и хохотушка Наташа Устюжанина, даже не поправив распущенные косы, выскочила из избы и метнулась в шалаш деда Агафона, который возил из Коммуны на маслозавод сливки. Тот быстро запряг свою Рыжуху и почти всю дорогу подбадривал ее ременным кнутом, не давая при этом перейти в галоп, — боялся загнать. Доехали мы быстро. Я и сейчас, спустя шестьдесят лет, вижу лицо мамы. На нем не было ни слезинки. Она тихо вошла в избу, сняла с ног грязные галоши и босиком прошла в горенку, где на ее постели лежала Зина. Как и два часа назад, бабушка на коленях, нашептывая молитву, клала земные поклоны.

Зина спала. Мама прислонилась губами к ее лбу и разбудила дочку. Мы с Мишкой увидели, как мамины слезы поплыли по щекам Зины.

Сейчас я почти уверен, что Зину спасли молитвы бабушки и старания Подгорбунчихи. Целое воскресенье Зину поили чаем с малиновым вареньем. К вечеру у нее пришла в норму температура, слегка спала опухоль, которая поднялась было уже выше колена. Мы не знали, что нам делать: везти ли Зину перед закатом солнца к Подгорбунчихе или теперь уже не надо. Но мама твердо настояла на том, чтобы везли обязательно.

Когда солнце уже опускалось за сараи кирпичного завода, мы с Мишкой уложили Зину на подушки и повезли к бабке. Вслед за тележкой шла мама. По дороге мы подробно рассказали ей, как обнаружили змеиный укус, как возили в больницу и как фельдшер посоветовал обратиться за помощью к бабке. В качестве подарка за лечение мама завязала в белый узелок коровьего масла и горшочек со сметаной. Не рассказали мы маме только о том, как овладел нами дурашливый идиотский смех в ту минуту, когда он был греховен.

На этот раз в избушку к бабке Зину заносила мама, мы с Мишкой даже не перешагнули порога сеней. Мой братец успел искурить две закрутки самосада, пока мы дожидались маму и Зину.

Обрадованные сообщением о том, что кризис миновал и Зина будет жить, мы покатили тележку со скоростью, на которую только были способны. Когда приехали домой, солнце уже село. Обрадованный Верный, которого нам удалось вылечить после полученной от лейтенанта раны, радостно визжал и лизал Зине больную ногу. На ней еще остались два следа от пионерских галстуков.

Улыбка на лице бабушки засветилась лишь тогда, когда она увидела, как Зина, слегка прихрамывая, сама вошла в горенку. Теперь уже плакали все. Но это были слезы радости возвращения к жизни.

Закончилось мое пребывание в Убинске. Надо было возвращаться в Новосибирск, где меня ждала школа, новые друзья и новая встреча с Ниной, о которой я постоянно вспоминал и очень хотел снова увидеть.

Однако застенчивость мешала мне, и первый раз я решился пригласить Нину на танец только на выпускном вечере 21 июня 1941 года. И танцевали-то мы в наши молодые годы не так, как сейчас. Мы боялись даже близко прижаться к девушке. Это считалось чем-то неприличным, даже греховным.

Уже на рассвете всем классом вышли мы на берег Оби. И вот тут Нина взяла меня под руку. Господи, какое волнение я испытывал в те минуты! А утром, разойдясь по домам, мы все узнали горькую новость: началась война.

Фронтовики и военные статистики в своих официальных письмах и документах считают, что наибольшие потери понесли в войне призывники 1923 года рождения.

А такими были все мальчишки нашего 10-го класса.

Закончились мои детские годы, насыщенные множеством событий и горьких, и счастливых.

Мое поколение, душой впитавшее героику всех предыдущих войн по фильмам «Мы из Кронштадта», «Чапаев», «Броненосец Потемкин», «Трактористы» и другим, сообщение о начале войны приняло если не с затаенной радостью, то, по крайней мере, с готовностью как можно скорее получить оружие, пройти необходимую подготовку и броситься на врага. Со сдержанной мужской тревогой встретило эту печальную весть старшее поколение, уже понюхавшее порох на гражданской, финской войне, в боях на Халхин-Голе.

Я и два моих друга-соклассника Миша Целищев и Петр Мурашкин, еще с 9-го класса бредившие о поступлении в Высшее военно-морское училище, где-то в апреле прошли военно-медицинскую комиссию, были признаны здоровыми для службы в морском флоте и послали в Севастополь свои заявления. Где-то в мае мы получили ответ о том, что нас допускают к экзаменам, и сообщили, что бесплатное довольствие на время дороги нам должны предоставить местные военкоматы, где мы приписаны. Названо было также число в начале июля, в которое мы должны прибыть в Севастополь для сдачи вступительных экзаменов. Больше всего нас троих пугала радиоинформация о том, что фашисты ежедневно бомбят Севастополь, и нам не оформят не только денежное довольствие, но и бесплатные проездные билеты. Но к нашей радости, никаких указаний военкоматам не было. Все трое мы за неделю до отъезда из Новосибирска получили железнодорожные билеты на плацкартные места, проездные деньги и командировочные документы. Я успел съездить в село Убинское, где прожил два дня, ходили на станцию, где видели, как с востока на запад грохочут тяжеловесные товарные вагоны с пока еще не обмундированными мужиками. В некоторых эшелонах мы насчитывали полсотни и более груженых вагонов. Опираясь грудью на засов, у широких раскрытых вагонных дверей стояли мужики, их лица были землисто-серые, небритые, так мне, по крайней мере, показалось, и они выражали чувства, что едут не к теще на блины, а на войну. И по их возрасту можно было догадаться, что они хлебнули ее еще во время кадровой службы.

Трижды я видел погрузку убинских мобилизованных в товарные вагоны, плач жен и детей, причитания, наказы писать письма и беречь себя. Все это сливалось в разноголосый гул скорбного прощания.

Возвращаясь со станции, мы, довоенные мальчишки, как-то сразу становились взрослее. И каждый думал о своем отце или старшем брате, которые уже получили повестки.

Сережу война застала в Москве, где он, только что получив документы об окончании Московского института философии, литературы и истории, жил в студгородке на Стромынке, 32 и тоже ждал призыва. Мой второй брат, Миша, служил в кадровой армии уже год, и мама всякий раз, когда встречала баб, идущих на станцию смотреть проводы своих убинских мужиков, просила их, чтобы они на случай, если увидят ее сына Мишу, то пусть передадут ему, что она и бабушка, а также братья будут молиться за него, и пусть он бережет себя. А в кадровой армии Миша служил в Белове Кемеровской области, он должен был со дня на день проехать в таком же товарном вагоне мимо станции Убинская на запад.

Вернувшись в Новосибирск, я пошел на вокзал и нашел военную комендатуру, спросил, не подходил ли эшелон с солдатами из Белова? Дежурный офицер с повязкой на рукаве посмотрел какие-то списки и ответил мне, что только вчера прибыл из Белова стрелковый полк, который должен сегодня погрузиться в пассажирские вагоны и вечером отправиться. При этом дежурный сказал мне, в каком околовокзальном здании сейчас размещается этот полк. Собственно, это были не здания, а ряд больших солдатских казарм, построенных несколько лет назад для учения солдат, которые прибывают в большой сибирский город на транзитных военных поездах.

И мне повезло. В одной из этих казарм, где был клуб, звучала музыка. Еще не войдя в клуб, я уловил четкую ритмику матросского «яблочка», исполнявшегося на аккордеоне, стук каблуков пляшущего. Каково удивление, когда я, открыв дверь, увидел на маленькой невысокой сцене пляшущего Мишу! Я был не просто удивлен, а восхищен и, стоя на пороге, поднял руки. Увидев меня, Миша прекратил плясать и прыгнул со сцены. «Это мой родной братишка!» — громко крикнул он залу, заполненному солдатней. Мы обнялись, расцеловались, на что зрительный зал ответил громкими аплодисментами и возгласами одобрения, а когда из задних рядов донеслись крики «доплясать, доплясать!», Миша махнул рукой и громко воскликнул: «Допляшем после войны!» Положил мне руку на плечо и увел меня из клуба в свою казарму, где у него была койка, тумбочка и чемодан с личными вещами. Мы с Мишей не виделись больше года, с тех пор, как его призвали в армию. Он возмужал, стал выше и раздался в плечах. Глядя на его треугольники в петлицах, я спросил: