Пока Сережа читал письмо, мама и бабушка несколько раз подносили к глазам фартуки, а, услышав рассказ о том, как четырехлетняя Маня лизнула принесенный с мороза топор, мама и бабушка смеялись до слез.

Письмо озарило всех светом надежды. Особенно ликовал Сережа.

— Может, все тронемся? — спросила мама, переводя взгляд с бабушки на деда. — На билеты наберем. Я продам свой оренбургский платок и золотые сережки.

Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Дедушка встал, распрямился, прошелся по избе.

— Спасибо, доченька, платок свой побереги, он в Сибири тебе пригодится, не в Крым едешь. А мой последний приют в родимой России, за выгоном, на кладбище, где лежат мои отец, дед и прадед.

В этот вечер я долго не мог уснуть, в моем воображении рисовалось снежное поле и дорога, по которой мужики, закутанные в тулупы, везли в санях мешки с мороженой рыбой. Хотя я никогда не видел мороженую рыбу, но она мне почему-то представлялась отчетливо и ясно. Никак не поддавалась моему воображению единственная картина, как это на лету могут замерзать воробьи? Никогда не видел я на наших покосах, куда меня часто брал отец, траву, которая растет по грудь мужикам. Сибирь манила, звала меня своей магической далью и таинственностью.

Подготовка к отъезду в Сибирь, которую, на всякий случай, хранили втайне от соседей, волновала всю семью. Мама с бабушкой перебрали сундук, прикидывая, что необходимо взять с собой, а что можно продать. А мы с дедушкой трудились на огороде, копали картошку, которая на рынке была в цене, собирали огурцы, помидоры. Все это готовили к субботнему базару. Дедушка договорился в трактире о продаже четырех мешков молодой картошки (она у нас в этом году уродилась крупная, ровная), за которой должны приехать в пятницу вечером. Толик и Петька нарвали ведро зеленого гороха и сказали, что торговать им будут сами.

Все ждали приезда отца, хотя об этом старались не говорить. Вечером к дедушке пришел Семен Григорьевич. Он жил на Буховке. Хотя оба знали причину встречи, но разговор о продаже часов долго не начинали. Говорили о погоде, ценах на базаре, о плохом в этом году урожае гречихи и овса, о том, что с самой весны нигде не продают керосин. И только после этого «деревенского ритуала» дедушка достал из нагрудного кармана поддевки часы, погладил их и сказал:

— Не буду тебя больше томить, Григорьевич, никогда бы не расстался с ними, если б не нужда.

Я наблюдал, как Семен Григорьевич пристально следил за ходом секундной стрелки, как несколько раз подносил часы то к левому, то к правому уху и, дождавшись, когда они начнут отбивать вальс «На сопках Маньчжурии», блаженно и глупо улыбался:

— Ну что, дед Михайло, называй цену.

Дедушка достал из кармана пузырек с нюхательным табаком, насыпал его в левую ладонь и, поднеся добрую щепоть к ноздрям, сделал две глубокие затяжки. Я замер в ожидании того, какую цену назначит дедушка. Но тот молча встал, вывел меня из землянки и сказал:

— Принеси-ка, Ванец, хлебушка, квасу да нарви в огороде зеленого луку. Мамане скажи, что у меня Семен Григорьевич. Она все знает.

Вернувшись в землянку, по цепочке, свисающей из нагрудного кармана пиджака Семена Григорьевича, я понял, что часы дедушка продал, и, судя по его довольному лицу, можно было полагать, что цену взял хорошую.

— А вот это, Ванец, тебе на конфеты, рука у тебя легкая.

Семен Григорьевич дал мне гривенник, и я пулей выскочил из землянки.

В лавку за конфетами мы помчались с Мишкой, а когда вернулись, то увидели, что у нашей избы остановилась повозка, с которой спрыгнул рыжебородый мужик с Буховки, недавно купивший у деда хомут и седелку.

— Дед дома? — спросил мужик.

— В землянке, сейчас позову, — ответил Мишка.

Пока брат бегал за дедом, мужик привязал лошадь, бросил ей охапку свежескошенной травы.

На крыльцо вышла бабушка.

— Вася, никак ты? С бородой-то тебя не узнать. Вылитый отец. Ты к кому?

— Доброго здоровья, Татьяна Павловна. Дело у меня к деду Михайлу. Внук ваш побежал за ним.

— Да вон он идет, — бабушка показала рукой в сторону огорода.

После магарыча щеки деда разрумянились, глаза поблескивали от пережитого азарта. Таким я иногда видел его на конном базаре. Увидев на гнедом жеребце свой хомут, седелку и вожжи, дедушка улыбнулся. А когда взгляд его упал на старую обшарпанную дугу, не удержался:

— Ты чего, Василий Кузьмич, лошадь-то срамишь такой дугой и мою упряжь позоришь.

— Затем и приехал, дед Михайло.

— Это за чем?

— Видел у тебя в сеннике дуга на крюке висит.

— Висит. И не простая дуга, а с колокольчиком, да еще валдайским. Куплена ни где-нибудь в Моршанске или в Тамбове, а в Москве, на бегах. Для Орлика своего старался. Да не пришлось ему позвенеть над его гривой. Теперь гепеушники на Орлике красуются. — Дедушка подошел к гнедому жеребцу и провел ладонью по его крутому загривку. — Хорош, хорош… — И, отряхнув ладонь, сказал:

— Ну что ж, пойдем, послушаем звон валдайский.

Следом за дедом нырнули в сенник и мы с Мишкой.

Мужик с Буховки снял со стены дугу, тряхнул ее, и по сеннику рассыпался нежный звон. Он стоял долго, медленно затихая.

— Ну что, Михаил Иванович, срядимся? За ценой не постою.

Дедушка сел на лавку и о чем-то задумался.

— Ладно, Кузьмич, уступлю я ее тебе, но не за деньги.

— А за что?

И на этот раз дедушка ответил не сразу:

— Помочь мне твоя нужна.

— Говори, столкуемся.

— На той неделе, але попозже, семью Егора отвезти нужно на Вернадовку. — И, чтобы избежать расспросов, дед продолжил: — Куда, не спрашивай. Загад не бывает богат. Довезем их до станции, посадим в поезд и вернемся назад. Вот тогда-то, Кузьмич, московская дуга с валдайским колокольчиком будет твоя.

Василий Кузьмич встал и протянул деду руку.

— Считай, что договорились.

— Не считай, а накрепко договорились.

— В таком случае, Михаил Иванович, договор нужно закрепить. — Василий Кузьмич достал из кармана поддевки бутылку с белой сургучной пробкой, ловко ударил ладонью о днище, и пробка выскочила аж к потолку. — Я ведь к тебе, Михаил Иванович, не с самогонкой, а с «рыковкой», так отец наказал.

— Прости мою душу грешную, о здоровье отца я тебя не спросил. Уж около года не виделись.

— Плох отец, — угрюмо ответил Василий Кузьмич. — Высох весь, доктор сказал, что никакой надежды нет. Уже всем наказ-распоряжение сделал: и мне, и матери, и внуку Андрею — только что с флота приехал, пять годов оттрубил на Тихом океане. Сбруя твоя отцу очень понравилась. Привет тебе передает. Благословил Андрея на женитьбу. Понравилась ему невеста. Из хорошей семьи. Распорядился к венцу ехать на пролетке. Договорился о ней с мельником.

— Узнаю нрав отца твоего. Он и в молодости, когда мы с ним бурлаками тянули баржы от Астрахани до Костромы, был гордым, знал всему цену. Пытались нас старые бурлаки к водке приучить, но мы с Кузьмой держались. Копили. Он — на лошадь, а я на избу.

Василий Кузьмич налил в граненые стаканы водку, разложил на холщовой тряпице хлеб и огурцы, которые принес с собой.

— Ну, будем здоровы, Михаил Иванович.

Он чокнулся о стакан, стоявший перед дедом.

Но дедушка накрыл ладонью свой стакан.

— Я пока пропущу, Кузьмич. Я сегодня уже причастился.

Василий Кузьмич единым духом опорожнил стакан, крякнул, разгладил рыжие усы и ткнул в соль огурец.

— Хороша «рыковка»! Соколом взвилась.

Не стал пить дедушка и тогда, когда гость предложил выпить за Рыкова и за вольную торговлю.

— Я, Кузьмич, уже отторговался.

На прощанье дедушка еще раз наполнил стакан Василия Кузьмича и встал:

— Езжай с Богом! Только на Него и надежда, отцу передай мой сердечный привет. Если чего, дайте знать. Я дорогу до вас не забыл.

Только теперь дедушка выпил свой стакан до дна, крякнул и запил квасом.