В этот же день Сережа уехал в Убинку. Прощание было трогательным. Я обещал ему, что не уроню его чести в школе.

Правда, сказано было это не так напыщенно, но слова мои Сережу тронули.

За несколько дней до первого сентября я долго ломал голову: прицеплять ли мне к уже несколько раз стираному серенькому пиджаку четыре оборонных значка, которые красовались на фотографии, опубликованной в областной газете «Юный ленинец» в прошлом году: «БГТО», «ПВХО», «ГСО», «ЮАС». Никто из моих ровесников в убинской школе не имел столько значков. Наконец, решившись, я надраил зубным порошком значки, прицепил их к левому лацкану пиджака и долго крутился перед зеркалом, воображая, какое впечатление произведу первого сентября на своих одноклассников. И был уверен в том, что, вглядываясь в мои значки, ребятишки будут спрашивать о загадочном значке «ЮАС», который они видят впервые. Три этих буквы обозначали: «Юный авиастроитель». Над ними можно было прочитать слово «Инструктор». Этот бело-голубой значок был редким в те годы, и выдавали его только тем, кто проходил месячные сборы в особом лагере юных авиастроителей в Новосибирске на берегу Оби. Как отличник учебы убинской средней школы, я побывал в этом лагере, где готовили инструкторов по авиамоделизму.

В своих предположениях я не ошибся. День первого сентября в новой школе произвел на меня глубокое впечатление. Все мальчишки и девчонки, встречавшиеся мне в коридоре, обращали внимание на значки, а те, кто пошустрее, останавливались и спрашивали, что означает «ЮАС». Я с умным видом расшифровывал аббревиатуру. Но когда ко мне подошла девочка с большими карими глазами, ученица моего класса Нина Комиссаренко, я порядком смутился. Своей улыбкой она как бы зажгла меня, и все последующие четыре года учебы в школе я волновался при встрече с ней.

Где-то в середине сентября я получил письмо от мамы. В нем она сообщала, что Сережа уехал в Москву. Арестовали двух плотников отца. За что — никто не знает. Сейчас он работает на строительстве районной тюрьмы, но тревога его не оставляет.

С наступлением холодов директор школы разрешил мне на три дня отлучиться для поездки в Убинку. Мне было необходимо взять теплые вещи. На вокзал меня провожал дядя Васяня, а крёстная в подарок завернула кусок свинины килограмма в три: она только что зарезала поросенка. Так что домой ехал я не с пустыми руками. Езды до нашей станции на пассажирском поезде всего было четыре часа. И несмотря на то, что билет у меня был плацкартный — лежачая средняя полка, все-таки я ни на секунду не уснул в эту ночь. В душе жила тревога за отца. Вспоминался 1931 год, раскулачивание и тайный отъезд отца на шахты Донбасса.

Последнее время отцу снились тревожные сны. Утром, просыпаясь, он рассказывал их маме, и та, считавшая сны вещими, пыталась их разгадать:

— К чему? К худу или к добру? К гостю или к пожару? — горестно вздыхала она и заводила разговор о чем-нибудь другом.

О том, что беспокоило ее последние дни: об обувке детям, о сене, которое до сих пор еще не свезли с волковского займища, о дровах, которые уже на исходе, о конюхе райисполкома, к которому нужно идти с бутылкой и просить лошадь.

Больше всего родители волновались из-за непрекращающихся арестов. За последний год с одной только нашей улицы арестовали более десяти мужиков, причем не каких-нибудь лодырей и пьяниц, а самых работящих, молодых и сильных. В районе все время что-нибудь да происходило: от чумки в одном колхозе начался падеж скота, в другом — обнаружили попавшую в силосную яму известь, в соседней МТС кто-то в бензин или в солярку набухал воды. И добром это не кончалось. В камерах предварительного заключения в районном отделе НКВД даже соорудили двухэтажные нары. К глухой стене тюремного здания, в сторону гнилого болота, из толстых нестроганых досок пристраивали новые камеры с крохотными зарешеченными окнами под потолком. Двойные нары в них застилались жухлой соломой и накрывались грязным засаленным брезентом, списанным в Заготзерно как утиль.

Жизнь шла потому заведенному гигантской пружиной ритму, центр которой находился в Москве, а программа задавалась человеком, которого на портретах и картинах видели, как правило, в сапогах, длинной шинели или в глухо застегнутом военном кителе. Никаких орденов, никаких высоких знаков на груди. И эту как бы нарочитую неброскость и скромность в одежде, доведенную до аскетизма, люди возводили если не в вериги Христа, то в терновый венец жертвенности во имя великой идеи служения народу. Брошенный Лениным лозунг «Религия — опиум народа», который в России не висел разве лишь в храмах и в сортирах, впитывался чуть ли не с молоком матери. Жаль, что великий политик, рожденный на берегу Волги, приехав в юношеские годы в Петербург, чтобы идти не той дорогой, которой шел к свободе его казненный старший брат Александр, не вник в пророческие, обращенные к грядущим поколениям слова величайшего французского просветителя-философа и безбожника гениального Вольтера о том, что если Бога нет, то его нужно выдумать. Недаром в устах Екатерины II слово «вольтерьянец» было печатью великой крамолы и непростительного греха. Это только потом, спустя несколько десятилетий после смерти Ленина, светлые головы поймут, что советская Конституция, как основной закон народов России целиком и полностью выражает десять заповедей Моисея из канонического писания христианской религии.

Ленинский лозунг «Религия — опиум народа» как эстафету усердно понесет дальше Сталин и его соратники большевистской дружины, для которой крушение храмов, надругание над святынями станут музыкой победы и торжества их власти. Правда, в отличие от страстного трибуна Ленина, Сталин, идя к неограниченной и абсолютной власти, из анналов вековой славянской мудрости извлек драгоценную формулу: «Слово — серебро, молчание — золото». Простой народ очень редко слышал и видел Сталина. Черненое серебро его слов и мыслей было заковано в броню золотого молчания. И когда это зерно, прорастая, разрывало с треском оболочку, в этих словах простой народ слышал трубный зов новгородских соборных колоколов, зовущих христиан на торжественный молебен коммунизма, уже второе столетие призраком бродящего по Европе.

Очень жаль, что лидеры политической партии и главы советского государства, которые придут к власти после Сталина, не поймут, в чем была сила и психологический прессинг молчаливого Сталина. Иногда мне кажется, что свою тактику общения с народом Сталин разработал с того дня, когда он впервые увидел картину великого русского художника «Явление Христа народу».

Мой отец знал, что сажать его не за что, что его совесть и дела чисты. Не зря стена горенки в нашей избе увешана почетными грамотами ударника труда. Он, как правило, получал их дважды в год: к Первому Мая и к годовщине Октября. А два года назад, после того как была сдана новая двухэтажная школа, над которой от зари до зари трудилась его плотницкая бригада, ему предложили выступить с трибуны в ноябрьские праздники во время демонстрации. Даже текст написали на двух листках из тетради в линейку. Осталось лишь заучить его. Трибуна стояла на центральной площади села, перед школой, в которой мы учились.

И отец заробел. Никогда не выступал он с речами перед народом. Даже пошел на хитрость: сказал, что когда волнуется, у него трясется голова. А чтобы инструктору из райкома партии, который приготовил для него речь, не показалось, что он отлынивает от почетного выступления, отец начал при нем заикаться и тереть дрожащими пальцами лоб. Райкомовский инструктор поверил ему, и речь по бумажке пришлось читать бывшему красному партизану Никите Гаврюхину, всегда носившему на шапке и на околыше картуза красный засаленный бант.

Не раз приходила в голову отцу тревожная мысль, что и к его воротам ночью подъедут на «воронке» и постучатся в окно. Он гнал ее и, стараясь вселить в себя уверенность, время от времени бросал взгляд на множество висящих на стене грамот, каждая из которых была записана в трудовой книжке. За все годы работы в Убинске он не использовал ни одного отпуска: то некому руководить бригадой, то отпускные шли на одежду и обувь обносившимся сыновьям.