— Цифра одиннадцать, но написана не по-нашему.

— А по-каковски?

— По мировой революции.

Вот так прошел для меня этот праздник, омраченный взмахом плети и ударом с потягом по плечу дурачка, нанесенным Поповым. Жил он на нашей улице, и я хорошо знал его старшую дочь Лиду, которая училась с моим братом Сережей и, по словам его, не вылезала из «неудов».

Так я впервые столкнулся с жестокостью, которую не смог сдержать этот гепеушник даже в большой праздник.

Не знаю, живет ли у других наций и народов эта тайная страстишка, но в душе русского человека, наверное, с незапамятных времен живуч этот трепетный и всегда куда-то манящий огонек, за которым, сделай два-три шага, и перед тобой предстанет обетованный островок счастья. Кладоискательство… Еще мальчишкой, в ночном, у дымного костерка, закутавшись от мошек и комаров в лохмотья деревенской поддевки, кто из нас с замиранием сердца не слушал легенды о найденных кладах, о сокровищах, зарытых в землю, тропинки к которым и по сей день прокладывают люди смелые, которым не страшны ни мертвецы, встающие по ночам из могил, ни черти, приставленные к охране серебра и злата…

Слушая эти овеянные кладбищенскими страхами и гробовыми тайнами небылицы, которые в моем воображении отлагались как реальная правда, я и не помышлял заниматься кладоискательством, хотя бы потому, что золото и серебро и разные там жемчуга и «брульянты», о которых косой Тишка Федюньков всегда говорил с замиранием сердца, были для меня понятиями настолько абстрактными и совсем не связанными с представлением о мальчишеском счастье, что я приходил в восхищение не столько от самих в муках найденных кладов и сокровищ, сколько от смелости и мужества людей, упорно идущих к зарытым сокровищам.

Однако, как слабенькое эхо этого звона серебра и злата, к которому от рождения и до смерти искал тропинку кладоискатель, и в моей душе тлела заветная мальчишеская мыслишка найти кошелек с деньгами. О золоте и «брульянтах» я не помышлял. Если и найду, то, не могло быть и сомнения, что их отберут у меня взрослые или парни постарше… А вот кошелек!.. Кошелек, в котором будут позвякивать серебряные и медные монеты, жил в моем воображении. Я видел его непременно кожаным, коричневым или черным. Слышал мелодичный звон монет. Потрясешь — а в нем: звяк-звяк-звяк… Зримо представлялось, как все это будет происходить, когда кошелек окажется у меня в кармане.

В ларьке на соседней улице, сколько я помню, торговал продавец, ни имени, ни фамилии которого мы не знали. За его большой горб и длинные, до самых колен, руки не только мы, ребятишки, но и все в селе звали его «Горбатеньким». Между хомутов, седёлок, кусков хозяйственного мыла и прочего ходового деревенского товара в особом ящике у него всегда красовались разноцветные конфеты-подушечки с начинкой из повидла, почему-то всегда обсыпанные сахарным песком. Случалось, что завозили в ларек и дорогие «раковые шейки», но они были не всем по карману. О таких конфетах мы, братья, даже и не мечтали.

Теперь это вызывает горькую улыбку, а тогда, в довоенные тридцатые годы, когда рука об руку с карточной системой шли неурожайные годы, апрельские проточины-отталинки сельская ребятня встречала босыми ногами, на которых уже через месяц, где-то в мае, кроваво пламенели цыпки. И не потому, что совсем нечего было обуть, а просто из-за озорного желания пробежаться по мокрому снегу босиком и, по-гусиному переминаясь с ноги на ногу, постоять на отталине голыми пятками. Это говорило о ребяческом ухарстве, тщеславии первооткрывателей весны и еще о чем-то таком, чему объяснение может дать лишь веками сложившийся уклад русской деревни, где рядом с деловитой рассудительностью всегда шел и, пожалуй, еще долго будет идти безрассудный риск. Все эти составные части характера русского человека, которые просыпаются в нем с ребяческих лет, в полную силу своего неудержимого могущества проявятся в войну, когда он будет бросаться на амбразуру вражеского дзота, идти на гибельный таран с фашистским летчиком-асом, находить в себе силы молчать во время предсмертных пыток…

И не я один… Все мы, деревенские ребятишки конца двадцатых и начала тридцатых годов искали кошелек с деньгами. Бывало, идешь купаться, а глаза так и бегают. А вдруг у кого-то, кто шел здесь раньше тебя, худой карман, из которого выпал пятак или гривенник. Идем ватагой на вокзал, чтобы поглазеть на пассажиров, разгуливающих по перрону в шелковых пижамах и в модных шляпках — взгляды так и бегают по земле: а вдруг какой-нибудь рассеянный пассажир-очкарик, задержавшись на базарчике, где бабы продают молоко, соленые огурцы, вареные яйца и прочую нехитрую деревенскую снедь, в погоне за тронувшимся поездом обронит несколько зажатых в кулаке мелких монет, а то, глядишь, и рубль… Но важные пассажиры при всей своей торопливости и рассеянности денег почти никогда не теряли. Я, по крайней мере, за все свое детство на вокзале не нашел ни копейки. Правда, кое-какая пожива от останавливающихся на пару минут на нашей станции поездов дальнего следования (в первую очередь экспресса «Владивосток — Москва») была. Найдя окурки дорогих папирос «Ка-4», «Сафо», «Наша Марка», старшие тут же раскуривали их. Каждому удавалось пару раз «зобнуть» таких папирос. В наше село эти сорта даже не привозили — некому было покупать, залеживался даже «Беломорканал». Сельские служащие предпочитали дешевый «Прибой» или «Ракету», а деревенские мужики обходились огородным самосадом, да таким крепким, что от двух затяжек голова кругом шла.

Моей первой необычной находкой стала круглая печать. Тогда я еще не знал, что она гербовая и ее потеря связана с крупными неприятностями для того, кто ее обронил. Помнится, первый документ, полученный мною, — копия свидетельства о рождении — был точно с такой же печатью — ободка с текстом и оттиском ржаных колосьев, перевитых лентой, между изгибами которых над лучами восходящего солнца покоился земной шар с изображением на нем серпа и молота.

А нашел я печать совершенно случайно. Летом к нам в село из областного города приехал аттракцион: карусель и лодочные качели. Их возводили целую неделю на наших глазах. Наспех позавтракав парой-тройкой картошек с зеленым луком, съев ломоть хлеба и выпив кружку парного молока, мы, братья, боясь отстать от других, бежали на площадку перед школой, где ставили аттракционы.

Пуск карусели и качелей был намечен на последнее воскресенье июня. Как же мы ждали этот день!.. Знали уже все: сколько дней будет работать аттракцион, сколько будут стоить билеты за удовольствие прокатиться на карусели или качелях. Знали, что нам, мальчуганам, на лошадь забраться не дадут, ну а в карете — хоть до упаду. А цена что за лошадь, что за карету одна, даже обидно: пятак. На день открытия отец пообещал нам по гривеннику, и только в том случае, если мы будем себя вести «тише воды ниже травы» и не отлынивать от работы в огороде и по хозяйству.

Аттракционы! Это же целое событие в нашей ребячьей жизни! Раскрашенные гривастые кони с крутыми шеями чем-то напоминали несущихся в бешеном галопе кавалерийских коней в атаке. К каждой паре лошадей цеплялась четырехместная ярко раскрашенная карета.

Электричества в селе в те годы не было. На качелях лодки раскачивались с помощью ног катающихся, карусель приводили в движение лихие парни, состоявшие при аттракционе. К своему делу они относились также спокойно, как землекопы к рытью ям и канав, как лесорубы к повалу леса или грузчики к переноске тяжестей…

Уже в субботу все было опробовано и готово к пуску. На тонких металлических стержнях висели блестевшие на солнце три качельные лодки: «Чайка» (ослепительно белая), «Сокол» (серая) и «Волна» (голубая, как небо в яркий солнечный день). Карусель с пестро разукрашенным брезентовым куполом напоминала нечто сказочное. Волшебный шатер, от которого трудно оторвать глаз. Вокруг аттракциона, как грибы после летнего дождя, выросли фанерные ларьки для продажи мороженого, морса, парфюмерии. Над всем этим возвышалась будка с надписью «Касса».