— Пошла-ка ты… — и тут Данила разразился таким десятиэтажным с коленными выкрутасами матюком, что девок как ветром сдуло. Лицо бабы запылало неотомщенной обидой. Она огляделась по сторонам и, убедившись, что одной ей не выдержать перебранки с Данилой, вздохнув, сказала:

— Ну, ладно, гад ползучий, мы еще встретимся. Не первый и не последний раз на базар приезжаешь. Я тебе, репей кормачевский, еще покажу такой цирк, что ты портки обмочишь.

Не дожидаясь ответа Данилы, который уже зрел в его голове, царь-баба круто повернулась и широкими шагами двинулась в сторону от воза.

Отец уже начал пьянеть — это было видно по блеску его глаз и разрумянившемуся лицу.

Перебранка с бабой испортила настроение Данилы. И это передалось всем. Неловко себя почувствовал и отец.

— Вот лярва!.. Всю обедню испортила! — в сердцах ругнулся Данила. — Я бы сволоту такую, на месте ее мужика, каждый четверг обхаживал ременными вожжами, да так, чтоб она… — Разгладив усы, Данила сердито оглядел мужиков. — Ну, робя, делу — время, потехе — час. Самовар обмыли, конфеты спрыснули. У нас еще работа. — Данила посмотрел на Толика, подмигнул ему и положил свою тяжелую руку на плечо Петьки. — Ну, а вы, орлы, можете свой пост сдавать Кузьме, — он кивнул на рябоватого кормачевца, — торгаш из него получился, как из меня пономарь. Гостинцы получите дома. А сейчас — вот вам на орехи. — Данила достал из кармана горсть монет, потряс ею и, прикидывая на глазок, сколько ее на ладони, протянул Толику. — Держи. Заработали честным трудом.

Толика и Петьку с воза сдуло как ветром. Отец что-то хотел наказать им, но ребятни и след простыл.

Отец пьянел на глазах. Улыбка на его лице стала совсем счастливой. Он еще не остыл от азарта перепляса. Положив самовар в пустой мешок, в котором были овчины, он накрыл его брезентом, а коробку конфет протянул мне, но тут же раздумал.

— Нет. На виду нельзя. Чего доброго, отберут дорогой ребятишки. — Отец положил коробку в освободившийся мешок и аккуратно свернул его. — А теперь — аллюр три креста — и прямо к матери! Скажи ей, что это отцовский приз за «Барыню». Только смотри — не болтни, что меня артистка целовала. А то она не так поймет. Понял? Да захвати Толика с Петькой, а то они заблудятся.

— Понял, — ответил я и, улучив момент, когда отец, прикуривая самокрутку, отвернулся, достал из-под брезента завернутый в холщовую тряпицу кулек с гостинцами и сунул его в мешок.

Братьев я нашел быстро. Они стояли у ларька с мороженым.

До железнодорожного переезда мы бежали, не останавливаясь. Больше всего я боялся встретить Ермака. Хоть наш Мишка и победил его, но в душе моей было неспокойно. Всем своим лихим видом, затаенной ухмылкой Ермак внушал опасение. На его лице я всегда, после его драки с Мишкой, читал: «Ничего, ничего, я еще поквитаюсь с вами…»

Но Ермака мы не встретили. Праздничный дух ярмарки словно затопил все село: из открытых окон то здесь, то там доносились пьяные песни, пиликанье гармоники, галдеж… На скамейках у завалинок, на бревнах сидели старики и старушки. У ветхого забора райпотребсоюза ребятишки с Сибирской улицы азартно играли в «чику».

Первое, что бросилось нам в глаза в родильном доме — широко открытое окно, за которым стояла мама в больничном застиранном халатике, а перед окном на ржавой железной бочке стоял Мишка. Он не видел нас, но по выражению лица мамы, на котором вспыхнула счастливая улыбка, он понял, что кто-то появился за его спиной. Неловко повернувшись на одной ноге (дна у бочки не было), Мишка упал, но тут же поспешно вскочил.

Редко я видел лицо мамы таким счастливым. Четыре ее сына стояли перед ней в больничном дворике и, задрав кверху головенки, перебивая друг друга, восторженно рассказывали о ярмарке, о том, как поили вчера кормачевских лошадей, об отцовском призе за «Барыню», о самоваре, который отец привезет вечером домой. О призе пришлось рассказать два раза, так как мама вначале не только не поняла, но даже испугалась: за какие это такие «красивые глаза» дали отцу коробку конфет и самовар? А когда все поняла, то быстро успокоилась, хотя, покачав головой, не удержалась и беззлобно пожурила его:

— С ума сходит… Семеро детей, а он все еще не наплясался. Поди, выпил?

— Нет, мама, когда объявили конкурс, я был рядом с папаней, — соврал я. — Ни глотка после вчерашнего. Ну, а потом выпил, но не на свои деньги, кормачевцы поднесли. Ты лучше расскажи, как Ира? Еще не улыбается?

— Да рано еще, сынок. Ей всего-навсего два денька. Даст Бог, будет и улыбаться, а так здоровенькая, аппетиту нее хороший.

— А посмотреть ее можно? Ты поднеси к окну, — заговорщически попросил Толик.

— Нельзя, детки. Не разрешают. Скоро придем домой, вот тогда и наглядитесь, и нанянчитесь.

Тут появилась ворчливая санитарка и велела маме ложиться в постель.

Мишка крикнул ей вдогонку:

— Мама!.. Люльку для Иры мы выскоблили стеклом и шкуркой, а чтоб в ней не было клопов, бабаня ошпарила ее кипятком. А папаня на потолке прибил новое кольцо, старое-то проржавело. Завтра мы придем утром. Принесем парного молока.

Мама… Эти строки я пишу при закатном солнце под могучими березами Подмосковья. Тебя мы, твои сыновья и дочь, похоронили пять лет назад на старом городском кладбище Новосибирска. Могилу твою осеняют могучие кроны берез. Но почему в моей памяти ты всегда приходишь старенькая, седенькая, такой, какой была на восьмом десятке своей трудовой жизни? А ведь не всегда лицо твое бороздили морщины и голова отливала серебром седины. В тот солнечный ярмарочный день далекого сентября тебе было всего тридцать четыре года. Теперь в городе молодых женщин в этом возрасте в очередях, в троллейбусах, в трамваях называют девушками. А кое-кто из них даже не испытал радости материнства. Бог им судья. Это не вина их, а беда.

В тайных дебрях памяти через чащобу лет, бурелом войны и голодовок я с трудом пробираюсь к тебе, моя мама, к молодой, красивой. К такой, какой ты стояла тогда у окна и, сияя, обнимала нас всем сердцем. Ты была счастлива в своем материнстве и передала, насколько хватило твоего сердца, это счастье нам, твоим детям.

Нет, мама, ты не всегда была седой и старой. Сегодня я вижу тебя молодой и красивой. Потому что ты в моем сердце будешь такой до тех пор, пока оно бьется!

Если разговоры о прекращении в Крещенке решением крайисполкома строительства толевой фабрики ходили по селу, вызывая удивление и недоумение, то слух о том, что в этом маленьком, прилепившемся к большому озеру поселке в уже отстроенных цехах фабрики будет располагаться трудовая колония, пронесся как гигантское цунами. Всюду, где только сходились два-три человека, уж не говоря об очередях в магазинах и на базаре, с уст жителей слетали пугающие словечки: «блатняки», «беспризорники», «тюремщики», «воры»…

В ожидании этой напасти люди готовились: укрепляли запоры на ставнях, на дверях, чинили старые замки, покупали новые. А кое-кто возил из ряма на тележках или вязанками носил на плечах сырые сосновые колья, готовясь ставить новые изгороди на огородах. Словно не подростки должны приехать в Крещенку, а злая, хищная орда, вставшая из могил времен Тамерлана, накатывается на село. А когда райисполкомовская курьерша принесла отцу записку, чтобы он в понедельник, в десять утра явился к заместителю председателя, то в нашей семье началась паника. Поистине «пуганая ворона куста боится».

Правда, отец к вызову отнесся спокойнее, чем мама. За три года строительства школы его десятки раз вызывали на «ковер» к зампреду Голубеву и тот не раз «снимал» стружку с бригадира плотницкой артели за невыполнение месячного плана. Грозил, что лишит премиальных. Но всякий раз кончалось тем, что Голубев крепко жал ему руку и просил, чтобы отец не подводил его. Я даже заметил, что после визитов отца к зампреду, он приходил домой веселым и словно помолодевшим. А однажды сказал маме, что хочет пригласить Голубева на ее день рождения, но она только замахала руками, глядя на потрескавшиеся и облупившиеся стены и провисший, как старая люлька, потолок, в котором березовая матица так прогнулась, что если бы отец два года назад не подпер ее столбом, то он давно бы рухнул и придавил нас. Отец все понял и, пристыженный, завернув «самокрутку», молча вышел из избы.