— Ступай, успокой своего черта. Зверь, а чует.

Я выскочил следом за отцом и вместе с ним вошел в хлев. Видел, как отец, низко наклонясь, прощался с Верным. К горлу подкатил удушливый комок, и я горько заплакал. Отец вышел из хлева, где остался Верный, закрыв за собой дверь на щеколду.

— Не плачь, Ванец: тут вышла какая-то ошибка, там во всем разберутся, я ни в чем не виноват.

Откуда было знать отцу, что эту прощальную фразу «Там во всем разберутся… Я ни в чем не виноват», обращенную к родным, до него произносили за годы Советской власти во время арестов по политическим мотивам миллионы оговоренных и оклеветанных честных людей. Эту фразу, исповедально исторгнутую из сердца несчастных жертв, будут произносить родным, друзьям и близким еще миллионы и миллионы невинных людей. И так будет до тех пор, пока в вихревом гигантском всесокрушающем циклоне борьбы за власть в Российском государстве Зло будет одерживать верх над Добром. Пока Правда, втоптанная в вязкую грязь Лжи, не расправит свои могучие плечи и не встанет на ноги. Пока тактикой борьбы в верхних эшелонах государственной власти будут предательство, коварство, жестокость. И если к расстающимся подключать в эти минуты какой-нибудь сверхчувствительный прибор, или же всеслышащее ухо Господнее на земные стоны и вопли, то наверняка не один ты, отец, произнес в ту минуту эту последнюю утешающую жену и детей фразу. Пусть грубо, пусть приблизительно, но когда-нибудь история на своем статистическом арифмометре человеческих страданий назовет скорбное число этой фразы. Она, эта фраза-талисман, фраза-ладанка падала и долго-долго еще будет падать зерном надежды в души тем, с кем прощались обреченные, кто на смертную казнь, кто на каторжную неволю.

Уже при выходе из избы, в сенях, лейтенант, словно только что-то вспомнив, спросил:

— Да, а где твой старший сын?

Этот вопрос словно обжег отца. Сережа жил в это время в Москве, учился в Институте философии, литературы и истории.

В ту минуту, когда лейтенант ждал ответа на свой вопрос, мужественнее и мудрее всех нас оказалась мама. До сих пор не знаю, кому принадлежит авторство понятия «святая ложь», но эти два слова, будто по воле Господа Бога, слетели с уст мамы:

— Сережа уехал к дяде в Новосибирск. Пытается куда-нибудь поступить учиться. Но что-то у него ничего не получается. Собирается вернуться в Убинку.

И этот ответ для Сережи был спасительным. Больше о нем лейтенант не спрашивал.

Застоявшиеся лошади, фыркая и крутя головами, нетерпеливо переступали тонкими ногами, прядали ушами. Взяв в руки сыромятные вожжи, низкорослый сержант легко вскочил на облучок пролетки и натянул поглубже на голову брезентовый башлык.

Перед тем как сесть в пролетку, отец окинул взглядом застывших у ворот плачущих детей и маму с бабушкой. По его лицу мама поняла, что он хочет наказать ей что-то очень важное, а, может быть, самое главное. И она не ошиблась.

— Слушай, что буду говорить, — отец бросил взгляд на ворота, словно желая убедиться, что слова его никто, кроме мамы, не расслышит. — Береги детей. А Сереже пропиши про меня всю правду. Пропиши срочно. Накажи, чтобы о себе он теперь писал только тетке Сане. Она часто ездит к нам на базар.

Отец сел в пролетку с левой стороны от лейтенанта. Я успел сбегать открыть дверь хлева, из которого вырвался Верный. Выскочить на улицу ему не дала запертая на щеколду калитка. Никогда еще он так не метался вдоль изгороди, ища лаз на улицу. Верный уже не лаял, а, изматывая душу, пронзительно скулил и визжал, словно ему отдавили лапу. А когда Петька, жалея собаку, откинул щеколду калитки, пес выбежал на улицу. Пролетка с сидящим на ней арестованным отцом и конвоем и бегущими следом за ней Мишкой и мной, приближалась к проулку. Толик, поскользнувшись в свежем коровьем помете, вытянув вперед руки, лежал посреди грязной дороги и горько плакал.

Пока лошади шли мелкой рысью, мы еще кое-как поспевали за пролеткой, из-под колес которой, а также из-под копыт пристяжной кобылицы летели ошметки черной липкой грязи. Один из шматков угодил мне в лицо. Остановившись, я принялся вытирать подолом рубашки глаза и щеки. Как на грех, эту горестную картину видел отец. А Мишка, задыхаясь, не отставал от пролетки. Не отставал от нее и Верный. Его надрывный лай и броски чуть ли не к горлу пристяжной кобылицы заставили лейтенанта принять решение. После очередного наскока Верного, лейтенант вытащил из кобуры наган и, подняв его над головой, выстрелил вверх. В первую секунду звук выстрела испугал Верного. Метнувшись в сторону от дороги, он сделал круг, слегка замедлил бег, а потом с какой-то новой отчаянной и сатанинской злобой бросился на пристяжную. Второй выстрел лейтенанта был прицельный. Леденящий душу визг раненой собаки был слышен далеко окрест. Обернувшись, отец видел, как извиваясь и пытаясь подняться на передние лапы, Верный тыкался мордой в дорожную грязь.

Чтобы скорее убраться с улицы, из окон изб которой стали выглядывать любопытные, лейтенант со злостью крикнул сержанту:

— Ты что — разучился править лошадьми?

Сердитый окрик лейтенанта сержант воспринял как команду. Привстав на ноги, он резко хлестнул ременными вожжами по мокрому крупу коренника, который перешел на крупную размашистую рысь, к чему не сразу приноровилась пристяжная. Перед тем как свернуть в проулок, отец круто повернулся и увидел, как мы, подбежав к собаке и припав на колени, пытались хоть чем-нибудь облегчить страдания раненого Верного.

Встречные прохожие, знавшие отца, увидев его на мчавшемся милицейском воронке, рядом с сержантом и лейтенантом, нерешительно останавливались и молча провожали пролетку взглядом. Никто из тех, кто раньше при встречах с известным на все село столяром, здоровался, снимал шапку и жал руку, ни незаметным кивком головы, ни легким взмахом руки даже не послал ему привета или знака прощания.

С тяжелым чувством через два дня после ареста отца я покидал Убинск. Провожали меня мама, Толик и Петька. По пути на станцию я заскочил к своему другу — Шурке Вышутину. По заплаканным глазам Шурки и его матери я понял, что у них в доме что-то стряслось. И тут Шурка сообщил мне, что вчера вечером арестовали его отца. Увезли на милицейском воронке.

Через полгода, когда я приеду из Новосибирска на весенние каникулы, мы с Шуркой поклянемся сделать все для освобождения наших отцов.

Случилось это во время моих очередных школьных каникул, где-то в июле месяце. Бабушка в тот день истопила баню. А на поветях не оказалось ни одного веника. Младшая сестренка Зина, ей тогда шел восьмой год, побежала с подружками-ровесницами в рям, где вперемешку с молодыми сосенками росли низенькие березки. Через полчаса она вернулась с недетской охапкой березовых веток. Бабушка тут же на наших глазах связала два аккуратных веничка и, увидев на глазах внучки слезы, спросила:

— Что с тобой, голубушка, почему ты плачешь?

Зина гладила слегка припухшую ножку.

— Меня змея укусила, бабуля, — ответила она и пальчиком указала на еле заметную ранку на щиколотке правой ноги.

Бабушка внимательно разглядела ранку, но девочке не поверила: решила, что ножку она чем-то уколола.

Когда мы, распаренные и покрасневшие, пришли из бани, то увидели на постели горько плачущую Зину. Опухоль заметно увеличилась. Озабоченная бабушка отвела нас с Мишкой на кухню и прошептала:

— Наверное, все же змея. Нужно везти в больницу.

От нашей избы до больницы в центре села — больше километра. Донести на руках сестренку нам, подросткам, оказалось не под силу.

Был воскресный день. Бабушка вывезла из сарая тележку, положила на нее одеяло и две подушки, и мы повезли Зину в больницу. Уже темнело. Слезы сестры и ее сдавленные стоны подгоняли нас. По Пролетарской улице тележку мы катили уже бегом. Навстречу попадались знакомые, задавали вопросы, но нам было не до ответов. И, как на грех, в больнице оказался только фельдшер, о котором в селе ходила хула как о пьянице. Развязав узлы двух пионерских галстуков, которыми мы затянули ножку Зины, фельдшер расспросил нас, где и как это случилось, достал из шкафа толстый справочник, долго листал, потом минут пять что-то читал и вышел из кабинета. А когда вернулся, то по лицу его мы с Мишкой поняли, что дела наши плохи.