Мой плакатик, висевший над входом в шалаш, маму умилил. А десятилетней Зине пришлось растолковывать значение этого лозунга. Сгрузив с телеги привезенные мамой продукты, я с трудом отправил словоохотливого старичка. Уж так ему хотелось поговорить про жизнь, про войну.

К концу августа мы накосили 75 копен, поставили из них три огромных стога.

Всякий раз, проезжая мимо нашего шалаша, сливковоз приносил нам два-три номера «Советской Сибири» и всегда спрашивал: не нужно ли кого-нибудь подвезти до Убинска.

Много замечательных, даже известных и знаменитых людей я встречал в жизни, знакомился с ними, общался, но шли годы, и как-то незаметно стирались в памяти их имена и даже фамилии, а вот имя старичка-сливковоза помню до сих пор — Филиппок. Филиппок — так он, по крайней мере, представился нам. Помню его жиденькую с проседью бороденку, его облупившийся под солнцем курносый нос и маленькие бегающие серые глазки, в которых был запечатлен вечный вопрос и готовность помочь людям. И эту помощь он ценил невысоко, всего лишь в четвертинку.

В одну из августовских пятниц к нам неожиданно нагрянули две пары пароконных бричек с четырьмя кормачевскими мужиками, привезли какие-то обязательные госпоставки. Я не видел, что они привезли, так как мы были на покосе, но знал, что уехать из Убинки они могут только в понедельник, когда получат какие-то товары. Сообразив, что субботу и воскресенье они будут бездельничать, мама поманила меня в горенку и сказала, что есть у нее два отреза ситца, отрез мелестина и кое-какая одежда, оставшаяся от дяди Васи, ее брата, как нам стало известно по его письму, призванного на фронт. В посылке, которую он прислал бабушке, было две новеньких рубашки, костюм и два очень цветастых галстука. В своем последнем письме перед войной он сообщал, что собирается жениться, а поэтому, как нам показалось, вся эта полученная нами его одежда была предсвадебной. Вынув из сундука вещи самого младшего сына, нашего дяди Васи, бабушка положила их на кровать и как-то скорбно сказала:

— Вернется живым, наживет. А уж если что, то так, видно, угодно Господу Богу.

Я не был свидетелем, как мама договаривалась с кормачевскими мужиками, но когда я спросил, сколько она заплатит за их работу, она махнула рукой и сказала:

— Договорились о всех трех стогах, перевезут, — расскажу потом. Мужики совестливые, тоже ждут со дня на день повестки в военкомат. Будут работать субботу и воскресенье.

Толик и Петя на погрузке не пригодились. Кормачевские мужики так привычно и так ловко грузили на пароконные брички сено, что я любовался ими. В их движениях я видел что-то отцовское, привычное мне. За субботу и воскресенье они перевезли все три стога и жерди, из которых был сооружен наш шалаш. Их хватило на изгородь вокруг стога на огороде. Третий стожок, поменьше, кормачевцы сметали на сеновал над хлевом, где у нас зимовали корова, бычок и несколько овец. После обеда в понедельник кормачевцы загрузили свои брички в железнодорожном пакгаузе бревнами, досками и брусьями, а также кровельным железом и рулонами толя. Все это предназначалось для строительства начальной школы. За кирпичом и цементом они планировали приехать в следующую пятницу.

На воскресном базаре, что был на бугре за нашими огородами, мама продала две кожаные спиртовые подошвы, еще чего-то и купила три пол-литра водки. Эти толстые блестящие спиртовые подошвы я помнил, когда учился в 3 классе, они лежали на самом дне бабушкиного сундука и на что хранились, я не знал.

Но здесь они пригодились в расчете за перевозку сена, и за сметанный стожок над хлевом, и скирду в огороде.

В воскресенье утром Петя отрубил голову самому драчливому петуху, который пойдет на воскресный ужин, а ужин по крестьянским меркам был роскошным: блюдо соленых пупырчатых огурцов, которые бабушка планировала поставить на стол, когда приедем Сережа и я, пьянило не только своим видом, но и божественным запахом укропа, смородины, чеснока и хрена. Рядом с огурцами бабушка поставила блюдо с солеными грибами. Выкатив из печки ведерный чугун, из которого вкусно дымила картошка, мама попросила старшего кормачевца:

— Андреич, вывали вот это в блюдо.

На что тот реагировал как-то благоговейно и усердно. Натянув на свои могучие лапы торчавшие из печурки брезентовые рукавицы, он поспешно подхватил чугун и аккуратно опрокинул его в огромное блюдо, стоявшее посреди стола. Кстати пришелся и увесистый шмат свиного сала. Заминка получилась из-за стеклянной посуды, из которой предстояло пить. В доме было всего две стограммовых стопки и четыре граненых стакана. Когда за стол сели четыре кормачевца, мама и я, то из замешательства маму вывел опять же Андреич:

— Будем праздновать окончание покоса так, как нас учил Ленин, который сказал, что социализм, это прежде всего учет.

С этими словами он, взяв в правую руку бутылку водки, резко хлопнул левой ладонью по ее дну. К потолку выскочила пробка. Почти не дыша, мы смотрели, как он наливал до краев стопку и выливал ее в граненый стакан, а когда стаканы были наполнены, налил стопки и, чокнувшись с мамой и со мной, сказал:

— Ну, Сергеевна, ты теперь зиму одолеешь легко. Ехали мы через все село с возами и ни у кого на сеновале не видели даже навильника сена, да какого! Это не сено, а ягодник, хоть чай заваривай.

С этими словами Андреич двумя глотками опорожнил стакан и поставил его на стол. Поймав на себе предупреждающий и просительный взгляд мамы, я слегка поднял над столом руку и показал ей указательный палец, что означало — я выпью только одну. Мама кивнула головой и пару маленьких глоточков отхлебнула из своей стопки. Второй тост провозгласила мама, я его помню:

— За то, чтоб скорее кончилась война, и кончилась она нашей победой!

Есть что-то родственное в трапезе российских крестьян и российских солдат. В своей книге о солдате Василии Теркине Твардовский сказал:

Сказано кратко, но поистине мудро.

Больше тостов не было. Пили только одни кормачевцы. Хвалили огурцы и грибки бабушкиного засола, нет-нет да и меня похваливали за то, что я за один месяц одолел такую большую работу, руководя младшими братьями. Похвалили и за осиновые подсохшие жерди, которые пошли на изгородь к огородному стогу.

Памятным на всю жизнь стал для меня тот августовский ужин с колхозниками из Кормачева. Но, а дальше, дальше волны жизни понесли меня своим течением по руслу, очертанному судьбой и Богом. В первых числах октября я был вызван в военкомат, где прошел комиссию, и после нее меня предупредили, что отъезд через день. Я-то думал, что меня определят в команду, которая будет дислоцироваться где-нибудь на западе, где за какой-нибудь месяц-другой подготовят и бросят на передовую линию. Все получилось по-другому. Сработал перст судьбы. Я и еще один мой односельчанин, более того, одноклассник, Коля Белов, были определены для службы в Тихоокеанском флоте. Вот уж никогда не думал, что вместо Черноморского флота судьба забросит меня на Тихоокеанский. Да и звучало это в моем сознании как-то особенно значительно — Океанский флот!

В 30-е и 40-е годы допризывников и солдат возили в грузовых вагонах, которые называли «телячьими». Так вот, нас, призывников Убинского района, тридцать человек, которые были призваны на Тихоокеанский флот, погрузили в «телячий» вагон. Мне досталась средняя полка. Мы как-то ухитрились не расставаться с Колей Беловым и всегда держались рядом.

Перед тем, как проститься, бабушка опустилась на колени и долго молилась перед иконами в правом углу нашей горенки. Потом, видя, что я вскинул за плечи вещевой мешок, она тяжело привстала, обняла меня, поцеловала и перекрестила, сказала какие-то слова из молитвы, я их теперь уже забыл. До станции меня провожали мама, братья и Зина. Оказалось, что нашу команду из тридцати человек провожало человек сто. Были здесь бабушки, дедушки, родители, братья, сестры. Хоть и не на запад везет нас эшелон, но без слез прощания, без наставлений и объятий не обошлось. Плакала и моя мама и несколько раз просила, чтоб я поаккуратнее себя там вел в океане, чтобы не утонул, хотя она знала, что плавать я умею и плаваю хорошо. При этих ее просьбах я заметил, что и на глазах Толика появились слезы. Петя, хоть и на год моложе его, но натурой был покрепче и потверже.