— Без тоста, братцы, нельзя.

Мы потребовали от него, как от командира, тост. По образованию лейтенант был филолог. Самым любимым и самым великим писателем мира он считал Льва Толстого. Мы ждали от него хорошего тоста. И видя, что, склонив голову, он о чем-то сосредоточенно задумался, мы замолкли.

— Гениальный русский писатель Лев Николаевич Толстой сказал: «Истинная мудрость немногословна, она как „Господи, помилуй“, а поэтому тост мой будет короткий: за победу!»

Хором, словно по команде, мы повторили его тост и, чокнувшись алюминиевыми кружками, выпили крепкий самогон. И все семеро благодарственно крякнули. По-русски, по-крестьянски. Закусывали неторопливо, со смаком и почему-то все шесть «лордов» наших средних нар посматривали на меня, и я понял, что они ждали, буду ли я открывать вторую бутылку. А когда я, о чем-то раздумывая, достал ее из мешка, то они перестали есть, очевидно, не желая оставить вторую дозу без закуски.

Второй тост лейтенант предложил, вернее попросил, сказать мне. Тост мой был ни какой-нибудь высокопарный, а от души сказанный. Я предложил выпить за здоровье родных и близких. И снова, чокнувшись алюминиевыми кружками, мы молча выпили. Самогоном были наполнены не простые водочные бутылки, а бутылки из-под портвейна по 0,75 с изображением трех семерок на этикетке, а поэтому на семь человек нам пришлось полтора литра крепчайшего самогона, который, если после первой стопки дал себя знать, то после второй побежал по сосудам ласково и горячо. А когда Николай Ларин попытался своим тоненьким тенором запеть «Катюшу», которая уже тогда была знаменита, я жестом попросил его остановиться и повернулся к Николаю Белову:

— Коля, дай-ка про Стеньку Разина! Помнишь, как наш сельский клуб грохотал аплодисментами, когда ты ее пел последний раз Первого Мая на концерте?

И Николай, прокашлявшись и немного помолчав, начал:

Несмотря на ритмичный стук колес, его голос, крепкий, басовитый, сочный, звенел четко и выражал в песне состояние души.

На середине второго куплета в бас Коли Белова врезался тоненький гибкий тенор Ларина.

В этом куплете тенор Ларина взлетел на такую высоту, что весь вагон, кроме поющих, замолк, словно затаившись, что же будет дальше. Но стоило поющим начать предпоследний куплет песни, как во второй части вагона, по-моему, с соседних «лордовских» нар, зазвучали голоса:

Тут уже не выдержал и я, человек совсем даже не поющий и музыкально не одаренный. Я вспомнил, как пел эту песню отец во хмелю, и тоже подключился. Последний куплет гремел на весь вагон, его подхватили два «холодильника», две «палаты лордов» и две «жарилки».

Поистине, в народной песне, как и в вине, живет своя сила, своя энергия и своя стихия.

Почти до Барабинска, а это в восьмидесяти километрах от Убинска, гремела в нашем вагоне русская народная песня. Будут умирать старики, и на смену им будут приходить новые поколения, но народная песня, русская песня, рожденная в недрах великой нации с великой и легендарной историей, будет жить вечно.

Впереди нас ждала Москва, а за Москвой — война.

При подходе к Москве наш воинский эшелон почти два часа не останавливался. Стояла полночь, у электричек был ночной перерыв. Командир взвода еще с вечера объяснил своим подчиненным, что до солдатских казарм мы пойдем походной колонной пешком. Где находится это Хорошевское шоссе, он не знал, так как в Москве до войны не был ни разу. Среди бойцов взвода не было ни одного москвича. Помню до сих пор, как в последний день нашей тревожной дороги на фронт при подъезде к столице все острее и острее озадачивал нас вопрос, в какой род войск мы вольемся: в артиллерию ли, в пехоту, в морской или в воздушный десант. Не знали мы, и не знал наш командир взвода. Весь последний день нашей дороги он озабочен, главным образом, был одним: чтобы у всех его подчиненных были подшиты чистые белые подворотнички и надраены сапоги, и чтобы люди в Москве, глядя на нас со стороны, понимали и верили, что идут тихоокеанцы, а не какая-нибудь пехота «не пыли». Очевидно по распоряжению начальника эшелона, выгрузка была поочередной. Первой из шести вагонов выгрузилась наша рота. Была сделана перекличка, и колонна, возглавляемая командиром роты и сопровождаемая по бокам командирами взводов, вышла на пустынную широкую привокзальную площадь, выстроилась и двинулась в сторону Садового кольца, которое, по мере нашего бесконечного марша, мне покажется гигантской подковой, постепенно заворачивающейся все левее и левее. Курить во время движения колонны было строго запрещено. Зато с какой жадностью мы разворачивали свои табачные кисеты во время двух привалов, один из которых я запомнил по старинному, приземистому зданию на углу, против которого через 25 лет будет выстроен высотный особняк на площади Восстания, где начинается старая московская улица Красная Пресня. О том, что эта старая улица, вымощенная узорчатым булыжником, называется Красной Пресней, во время второго привала командир роты сказал командирам взводов. И тут же наказал, что когда будем подходить к деревянному мосту, перекинутому через железную дорогу, то пусть бойцы знают, что слева в березняке и липах находится Ваганьковское кладбище, где похоронены великие люди России, упомянул при этом и имя Сергея Есенина. Чтобы поднять у нас дух, командир роты также сообщил, что нашему маршу еще длиться не более тридцати минут. Пятиминутный перекур, отдых, а также информация, что будем проходить старинное кладбище, на котором похоронен Сергей Есенин, нас как-то взбодрили, прогнали сонливость. При подходе к мосту головы бойцов, как по команде «Равнение налево», все были повернуты в сторону кладбища.

Октябрьские казармы, расположенные в глубине огромного двора, на котором в беспорядке стояли длинные барачные столовые, спортплощадка, плац для строевой подготовки, чем-то очень напоминали нам Качинские казармы на окраине Красноярска. Те же неоштукатуренные кирпичные стены темно-красной кладки с широкими окнами, те же ничем не застланные трехэтажные дубовые нары, на которых спали русские солдаты нескольких поколений. Никак не предполагали мы, валившиеся с ног от усталости после перехода через всю Москву, что нам в этих пустынных казармах придется пробыть больше месяца. Недели две мы не знали, в какой род войск в качестве пополнения мы вольемся, и только где-то на третьей неделе командир роты, словно по секрету, сообщил, что воевать нам придется в гвардейских минометных частях, которые тогда уже получили свое лирическое наименование в народе: «Катюши». Об огневой мощи этого новейшего оружия мы уже знали по статьям из газет, по сообщениям на политинформациях. А поэтому мы были горды, что командование готово доверить нам такое почетное и мощное оружие, которое мы в натуральном виде пока еще не видели.