Тополя, посаженные Мишей в палисаднике в 34 году, еще до ареста отца, разрослись так буйно, что положили свои не облетевшие бронзовые кроны на крытую камышом крышу, которую Миша вместе с отцом стелили в 35 году, после того, когда Сережу исключили из школы и он уехал доучиваться в Новосибирск к тетушке. Сразу же бросилось мне в глаза и то, что Верный слегка прихрамывал на переднюю правую ногу. Невольно вспомнился сентябрь 1937 года, когда отца, арестованного, увозили из дома на паре милицейских рысаков три служителя районного отдела милиции. Тогда их звали энкаведешниками. Первый выстрел из нагана, сделанный старшим начальником в небо, не остановил Верного, и он все продолжал набрасываться на вороного коренника, чтобы впиться ему в горло. Второй же выстрел был прицельным, он угодил в правую лопатку Верного, тот упал, покатился вдоль дороги.

В горенке и на кухне все было так же, как и до войны. Чисто побелено, на окнах висели ситцевые занавески, вышитые бабушкиными рисунками, на передней стене висели стахановские грамоты отца, три похвальных грамоты Сережи и две похвальных грамоты мои. Все они были, как и раньше, застеклены, протерты и придавали горенке какой-то маленький торжественный уют. Целы были и бабушкины иконки в правом углу. Перед ними висела старинная позеленевшая лампада, над фитильком которой мерцал голубоватый огонек. Вот только потолочная матица так выгнулась, провиснув своей серединой, что не могла не вызывать тревоги. Хорошо, что Петя успел вовремя заметить трещинку посередине матицы и подставил под нее толстый сосновый брус. Столешница кухонного стола меня рассмешила: за 4 года моей отлучки из дома ее столько раз скоблили во время мытья, что сучки, не поддающиеся скоблению, на плоскости столешницы выглядели как нарывы, и когда я сказал об этом Пете, тот ухмыльнулся и уже, как я понял, не раз думая об этом, деловито сказал:

— Ничего. К ноябрьским праздникам я доски столешницы перебью вниз нарывами, пусть ими любуются кошка и котята.

Заслышав доносившийся из избы возбужденный разговор, Сережа спустился с сеновала. По его широко раскрытым глазам я понял, что встречи со мной он не ожидал. Последний раз мы виделись с ним в Москве, это было четыре года и четыре месяца назад. Хотя по натуре своей Сережа был человеком несколько сухим, обнялись мы с ним крепко, по-братски. И снова, как и десять минут назад, по щекам мамы потекли слезы.

— Что ты плачешь, мама, радуйся! Мы вернулись, — сказал я.

— А вот Миша… Миша больше никогда не встанет рядом с вами, он никогда не вернется, — навзрыд запричитала мама.

Восемнадцатилетний Петя, чтобы утаить слезы, повернулся и ушел в горенку. Уткнувшись лицом в грудь мамы, зарыдала и Зина. Один Сережа, мужественно выдержав минуты страдания, не проронил ни слезинки. Лицо его скорее выражало ожесточение, чем скорбь.

Вечером, когда стемнело, мама принесла из чулана висевшую там десятилинейную керосиновую лампу, которую мы зажигали только по великим праздникам и в особо торжественных случаях, налила в нее керосину, и Петя повесил ее в горенке. В первые же минуты пребывания в родной избе я сразу же почувствовал, что мне чего-то не хватает, и не хватает очень важного. Но вскоре я догадался, что нет в доме бабушки, нет ее постоянного кружения от печки к столу, от стола за чем-нибудь в подполье или в чулан, где у нас стояли кадушки с квашеной капустой, солеными огурцами и клюквой. Но грусть эту я утаил от мамы, боясь опять ее расстроить.

Из соседей мама к застолью пригласила только одного друга отца Тихона Тихоновича, конюха из райземотдела. Все четыре года войны он помогал нашей семье с привозом из леса дров. Об этом моя мама писала в письмах на острова Тихого океана, писала об этом и на фронт. Приглашать его и его глуховатую жену мама направила Петю.

Почти всю первую половину дня мы с Сережей провели в беседе. Он рассказывал мне о своей службе в штабе командующего 1-м Белорусским фронтом Рокоссовского, о том, что его непосредственный начальник был генерал Батов Павел Иванович, с которым ровно через 25 лет судьба сведет меня, когда я буду писателем и буду работать в аппарате Союза писателей у Леонида Соболева ответственным секретарем Комиссии по военно-художественной литературе. А Павел Иванович Батов будет заместителем председателя Всесоюзного комитета ветеранов Великой Отечественной войны и будет вручать нам, московским писателям-фронтовикам, знаки Почетных ветеранов Великой Отечественной войны. В число этих писателей войду и я за роман-дилогию «В огне повенчаны», став лауреатом Всесоюзного конкурса, проводившегося Министерством обороны СССР и Союзом писателей СССР. Много интересного мне расскажет генерал армии Батов о моем брате Сереже, который был у него в штабе фронта уважаемым офицером и одним из самых грамотных. Все-таки диплом Московского института философии, литературы и истории что-то значил. Уже в одном наименовании этого института усматривается и высота, и глубина. Рассказывал мне Сережа о том, как его уговаривали генерал Батов и даже сам Рокоссовский не торопиться с демобилизацией, обещали направить его учиться в академию Генерального штаба. Но Сережа, уже давно наметивший свой путь в будущее — в науку, на соблазн их не поддался и после демобилизации заехал в Москву, нашел своего профессора фольклориста Петра Григорьевича Богатырева и тут же вскоре за какие-то полмесяца оформился в аспирантуру МГУ на филологический факультет по кафедре русского фольклора.

Я рассказал Сереже о своей службе на островах Японского моря, о трудной дороге, — с задержками в Красноярске и в Москве. А потом о боях на 1-м Белорусском фронте в 22-й гвардейской минометной бригаде. Хоть и далек был лейтенант штабной службы от ракетной артиллерии, но ему было известно, какое значение придавал им сам Рокоссовский и генерал Батов. А когда я рассказал Сереже о том, что приказом министра обороны Второе Омское училище было закрыто и расформировано по другим артиллерийским училищам страны, он даже оборвал меня возгласом:

— Тебе повезло! Господь Бог спас тебя от военщины. У тебя в жизни другая дорога, только не военная, я-то тебя знаю. Храм твоих надежд — это литература, а еще точнее — поэзия. Сегодня ты читал мне свои стихи и стихи океанские, я почувствовал, что в тебе уже созревает профессиональный поэт и не вымуштрованный, а поэт от Бога. Запомни это.

Стук в дверь и кашель, глухой кашель в сенцах, оборвали нашу беседу. Пришел со своей глуховатенькой женой Тихон Тихонович. Не виделись мы с ним шесть лет. Он сильно постарел, и нет двух передних зубов. Но кисть руки твердая, пожатье крепкое. Оглядывая нас, сразу обоих, он даже отступил к печке.

— Ну что ж, поздравляю, что вернулись целехоньки и невредимы. А вот Мишуху, Мишуху жалко, хоть озорным рос, а стал командиром разведки. Теперь нужно ждать отца. Я подсчитываю, осталось год и одиннадцать месяцев.

С этими словами он разделся, повесил на крюк свой картуз и вытащил из кармана зипуна бутылку, заткнутую тряпицей. На этикетке большой бутылки были изображены цифры: три семерки. Такие же три семерки я уже видел на этикетке на одной из бутылок, которую Тихон Тихонович прислал вместе с Петей к нам на вокзал, когда наш эшелон проходил на фронт мимо станции Убинской. Хорошо, что Сережа дал о своем приезде телеграмму маме, когда выезжал из Москвы. Петя зарезал старую овцу, которая вот уже два года не ягнилась. Половину мама продала на базаре и купила четыре пары свиных ног. Так что студня наварила столько, что ешь неделю и не съешь. А солеными пупырчатыми огурцами, которые свежо хрустят до самой весны, и квашеной капустой с морковью наш дом славился на всю Рабочую улицу. Секрет засола моя покойная бабушка Анастасия Никитична взяла у своей бабушки, переняла у нее и передала этот секрет маме. А весь-то секрет состоял, как шутила иногда бабушка, в том, чтобы не жалеть хрена, чеснока, укропа и лаврового листа. При заквашивании капусты она выбирала самую сочную морковь-коротель, отчего капуста была не только вкусной, но и какой-то приятно розоватой. Так что когда Тихон Тихонович прошел в горницу, остановился у своего места, где он всегда сидел, когда еще отец был дома, и, окинув взглядом стол, почти воскликнул: