— Вот это да, и сам царь Петр под такую закуску махнул бы целый ковш самогона! И не простого самогона, а первача!

Садясь на единственный в горенке расшатанный венский стул, он дал какой-то знак жестом своей жене. Она достала из сумки шесть поставленных друг в друга стеклянных стопок.

— А это зачем, Тихон Тихонович? — удивилась моя мама.

И тот, потирая усы, наставительно ответил:

— Вот соседствуем с вами уже пятнадцать лет, а все никак не приучу к порядку. Неправильно вы пьете, не по-русски. Чтобы налить в граненый стакан сто грамм, нужно быть аптекарем, а наливать по полному нельзя. Он поведет тебя после второго тоста. А вот стопочка, святая стопочка, налей ее под завязочку, аккуратно, так, чтобы, когда чокаешься, не расплескать водку и выпить мужикам двумя, а бабам тремя глотками до донышка, так, чтобы зла не оставалось.

Тихон Тихонович с напряжением и с трудом вытащил из бутылки тряпочную пробку и положил ее в карман. Самогон по стопкам разливал твердой рукой неторопливо и прицельно так, чтобы недолив был не больше трех миллиметров. А для своей старухи, которая, как бабушка говорила еще до войны, была старше его на целых пять лет, он налил полстопки. А когда мама упрекнула Тихона Тихоновича, что же он обижает свою супружницу, тот глубокомысленно ответил:

— Жалею я ее, Сергевна, очень жалею. Сейчас, говорят, пошли от водки какие-то инпаркты, особенно они бьют по тем, кому уже перевалило за шестьдесят.

Тихон Тихонович, сделав знак, чтобы не чокаться, произнес первый тост:

— За Мишу, царство ему небесное! На нашей Рабочей улице по смелости и отваге ему равных не было. Да и в селе имя его гремело. Выпьем, помянем, Сергевна, и твоего братца Василия Вердина. Редкой души человек! А таких столяров, как брат твой Василий, в нашем селе и не было. Золотые руки!

Выпили молча, каждый думая о своем. Закусывали аппетитно, расхваливая мамин холодец, огурчики и опята.

— Хоть и молодая ты, Сергевна, а в засолах колдунья, — сказал Тихон Тихонович, поддев из глубокой тарелки соленый груздь.

Второй тост произносил Сережа. Встав, он поправил под широким командирским ремнем гимнастерку и как-то посуровел лицом, отчего все смолкли.

— Мама, — начал он торжественно, — пожалуй, я буду первым, кто из нашей родни поздравит тебя с великой наградой, с орденом Материнской славы второй степени. Орденом, учрежденным Президиумом Верховного Совета СССР четвертого июля сорок четвертого года. Когда был учрежден этот орден, твоей младшей дочери было уже тринадцать лет. Твой второй сын, Миша, в феврале сорок четвертого года был сражен вражеской пулей в боях за городок Шимск Новгородской области, он погиб смертью храбрых. Мы с Ваней, он солдатом, а я офицером, сражались на Первом Белорусском фронте. Твой четвертый сын, Толя, вот уже четвертый год прокатывает сталь на военном заводе. — Сережа повернул голову в сторону Пети. — А наш самый младший брат, Петя, пятый твой сын, был единственной и главной опорой семьи. На нем было все: огород, покос, дрова. Я просто поражаюсь мужеству, выносливости и терпению своего брата, который один вскапывал наш огромный огород, накашивал на всю скотину сена, тайком от контролеров райлесхоза по ночам ездил в лес за дровами, один пилил их и колол, а также снабжал все хозяйство водой. Петя, дай я тебя расцелую! — С этими словами Сережа повернулся к Пете, крепко обнял его и поцеловал. — Я только сейчас по-братски, по-настоящему оценил подвиг твоей души и характер, а поэтому этот тост я предлагаю выпить, мама, за тебя и за Петю, который находил силы вести такое огромное хозяйство и учиться в школе.

После второй выпитой стопки Тихон Тихонович, как-то сразу заметно опьяневший, обратился к Сереже:

— Серега, восемь лет назад, когда твой отец Егор был на воле, он сказал мне, что ты едешь в Москву учиться на Пушкина. А четыре года назад Сергевна мне сказала, что этот институт ты закончил. А вот про пушкинскую должность она что-то ничего не сказала, утаила, хотя я ее и спрашивал об этом. Теперь вот ты сам скажи мне, малограмотному человеку, который вырос в лесу и поклонялся одному колесу. Вот сейчас, после войны, на которой ты воевал аж у самого генерала Рокоссовского, получишь ты должность Пушкина или нет?

Этот вопрос Тихона Тихоновича развеселил наше застолье, только его жена, не осознавши абсурдность вопроса, как бы притаилась, бросив есть, и ждала, что же ответит Сережа. И Сережа ответил:

— Пушкинскую должность, Тихон Тихонович, я получу через три года. Чтобы получить ее, мне нужно еще три года учиться в Москве, в университете, в аспирантуре.

То, что учиться три года, Тихон Тихонович понял, а аспирантура и университет для него были чужими и смутными. Запрокинув голову, он смотрел в потолок и что-то, шевеля губами, подсчитывал. А потом произнес:

— Так это же что выходит, десять лет в школе, четыре года в институте, это уже четырнадцать, и еще три года, выходит семнадцать лет.

— Да, Тихон Тихонович, выходит что семнадцать.

— Это не по-божески, — огорченно произнес Тихон Тихонович. — За семнадцать лет можно не только облысеть от ума и наук, а чокнуться можно.

Снова над застольем прокатился хохоток. Однако хохоток этот не погасил у Тихона Тихоновича его интереса к пушкинской должности.

— А скажи, если это не секрет, какой оклад дают за эту пушкинскую должность?

После этого вопроса застолье совсем развеселилось. Но, не получив ответа на свой вопрос, Тихон Тихонович загрустил и перестал есть, о чем-то задумавшись. Но внезапно осененный какой-то мыслью поднял голову.

— Эх, если бы среди нас сейчас был Егор, он бы спел свою любимую песню «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой». Как он ее жалобно пел! А когда доходил до куплета, где бродягу кормили хлебом крестьянки, а парни снабжали махоркой, я плакал.

И действительно, все увидели в глазах Тихона Тихоновича навернувшиеся слезы. И он грустным голосом тихо запел:

Оборвав песню, Тихон Тихонович порывисто встал из-за стола и направился на кухню, откуда он тут же вернулся с четвертинкой самогона, заткнутой белой тряпицей. Самогон разлил по четырем стопкам. Своей глуховатенькой опьяневшей жене не налил, жалел ее, боялся «инпаркта». И та эту жалость мужа смиренно, если судить по ее лицу, приняла. Прежде, чем сказать тост, он встал, как это сделал Сережа, задумался и произнес:

— А вот сейчас, дорогие мои Сергевна, Серега, Ванец, Петя и Зина, разрешите мне поднять тост, чтоб нам всем в добром здоровье дождаться Егора. Этот день должен быть через год и одиннадцать месяцев. Я веду точный подсчет. Ну, с праздником!

Маму и Зину этот тост искренне взволновал. А поэтому мы, вслед за Сережей, все встали и молча выпили. Выпили до дна.

К чаю мама подала рыбный пирог и пирожки с капустой. Чай пили без сахара, с морковной заваркой. А после чая по почину Тихона Тихоновича запели всем столом любимую тюремную песню отца «Бежал бродяга с Сахалина». Пели все, пели мы, три брата, мама, пели даже Зина и глуховатенькая жена Тихона Тихоновича.

Вот, Господи, как эта послевоенная встреча далека по времени и как близка она сердцу сейчас.

Еще с далеких довоенных лет мною замечено, что пассажир дальнего следования, подъезжая к Москве, как-то особенно волнуется. Женщины подкрашивают губы и пудрятся, мужчины, даже солдаты, так обливаются одеколоном, что еще долго за ними тянется шлейф резких запахов.

Так и я последнюю ночь перед Москвой почти совсем не спал. Привязавшись парусиновым ремнем к отопительной трубе под самой крышей вагона, искурил полкисета самосада и делал это так искусно, словно был в блиндаже или в окопе. На нижней полке подо мной лежал старший брат Сережа. Его судьба уже определена: в октябре он был принят в аспирантуру филологического факультета Московского государственного университета. Стать его научным руководителем с легким сердцем согласился известный в литературоведении профессор-фольклорист Петр Григорьевич Богатырев, который пять лет назад рецензировал дипломную работу Сережи по поэтике русской народной песни. Увидев на пороге молодого лейтенанта, он сразу же узнал в нем своего студента из ИФЛИ. В аспирантуру Сережа поступил без труда: ведь он только что демобилизовался после окончания боев за Берлин в составе войск маршала Рокоссовского.