— Каким старинным русским женским именем зовут эту куклу?
И какие только имена не посыпались из уст присутствующих: Акулина, Матрена, Варвара, Пелагея, Хавронья… Так продолжалось с минуту. Казалось, весь арсенал имен был исчерпан. И тут, раздвигая плечами стоявших вокруг стремянки гостей бала, сложив в рупор ладони, я крикнул что есть силы:
— Ярославна!
Актриса принялась выискивать меня глазами, и когда я еще громче, замахав рукой, повторил имя куклы, протянула мне руку. Я протиснулся сквозь толпу студентов и получил куклу. Так я стал героем бала. «Если бы могла меня увидеть дворничиха тетя Настя, — подумал я. — Она бы или расплакалась от счастья, или разразилась неудержимым смехом».
В третьем часу ночи, в ожидании приезда новой группы артистов Москонцерта, зрительный зал был опять полон. Многие уже утомились от танцев. И вдруг… В зале воцарилась тишина. Из-за ниспадающих с потолка бархатных полотен вышли три высоких и стройных, лет двадцати трех — двадцати пяти, офицера. У каждого на груди блистали боевые ордена и медали. Вынырнувший из под занавеса лысый конферансье объявил, что сейчас гвардейские офицеры Первого Белорусского фронта исполнят романс из колымской жизни довоенных лет. Заглянув в бумажку, он назвал их фамилии. Все замерли. Смолкла даже музыка духового оркестра. Старший по званию капитан-артиллерист сел за концертный рояль, и в зал понеслись ритмы энергичной музыки.
Когда я жил в Ельцовке у дяди на окраине Новосибирска, то хорошо знал, что совсем рядом, в насыпных бараках огромного оврага проживали вчерашние зеки и те, кто со дня на день ждали приговора суда по статьям уголовного кодекса. Ворюга на ворюге, мошенник на мошеннике, хулиган на хулигане. Там я и познакомился впервые с образцами тюремного фольклора.
При работе над повестью «Сержант милиции», я, много раз посетивший Таганскую тюрьму, где знакомился с драматическими, а порой и трагическими судьбами ее узников, дотошно выискивал текст услышанного мною в Новосибирске «Колымского романса», пока не встретил одного закоренелого урку-карманника, который мне продиктовал от первого до последнего слова этот шедевр преступного фольклора. В моем архиве хранятся два пожелтевших листка, исписанных в Таганской тюрьме еще в 1953 году.
И вот теперь в зале Московского государственного университета я вновь услышал из уст молодых офицеров знакомые слова:
Помню, в холодную зимнюю ночку
В санках неслись мы втроем,
И лишь по бокам фонари одинокие
Тусклым горели огнем.
В санках у нас под медвежьею шкурой
Желтый лежал чемодан,
Каждый невольно дрожащей рукою
Щупал в кармане наган.
Помню, подъехали к зданью знакомому,
Вышли мы, молча пошли,
Сани с извозчиком быстро отъехали,
Снег заметал их следы.
Двое подлезли под двери дубовые,
Чтобы запор открывать,
Третий остался на улице темной,
Чтобы сигнал подавать.
Помню, как сверла бесшумно и крепко,
Будто два шмеля жужжа,
Вдруг просверлили четыре отверстия
Против стального замка.
Помню, как дверца бесшумно открылась,
Я не спускал с нее глаз.
Ровными пачками деньги советские
С полок смотрели на нас…
Сумму тогда получил я немалую —
Сорок семь тысяч рублей.
Дал себе слово покинуть столицу,
Выехать в несколько дней.
Чудно одетый, с букетом в петлице,
В сером английском пальто
Ровно в семь тридцать оставил столицу,
Даже не глянув в окно.
Поезд помчал меня с бешеной скоростью.
Утром мы были в Москве,
Вечером Харьков блеснул огоньками,
Скрылся в загадочной тьме.
Утром мы были на станции маленькой
С южным названьем Батум.
В этой природе я жил наслаждаючись,
Здесь отдыхал от тюрьмы,
Здесь на концерте в саду познакомился
С чудом земной красоты.
Узкие плечи, глаза как орлиные,
Чудная прелесть лица.
Она отдавалась, она говорила:
«На век тебе буду верна».
С этой знакомой я месяц возился,
Месяц подарки дарил,
Платья — пике и чулки в паутиночку,
Жемчуг, кораллы дарил.
Деньги мои пролетели так скоро,
Снова идти воровать,
Снова пришлось возвратиться
В хмурый и злой Ленинград.
Помню, товарищи так же приехали,
Взяли на дело с собой,
Ночь прогуляли, наутро легавые
Нас повязали в пивной.
Громом аплодисментов, криками «бис», «браво» выражали свой восторг зрители. Зал бушевал, гудел, как обвал в горах, время от времени пронзенный стрелами восторженных восклицаний. Но вот на авансцену вышел конферансье и снова наступила тишина.
— А теперь, дорогие друзья, — выкрикнул он, — наши гости-гвардейцы, студенты заочники филологического факультета, исполнят древнейшую, как мир, магаданскую песню «Мурка».
И снова зал взорвался гулом возгласов и аплодисментов.
Только три куплета знаменитой песни уркаганов успели пропеть офицеры. Раздавшийся у входных дверей сигнал милицейского свистка и дикий крик бегущего между рядами кресел администратора клуба оборвали последние слова:
Раньше ты носила туфли из торгсина,
Шелковый костюмчик «на большой»,
А теперь ты носишь рваные галоши,
Потому что стала не блатной.
Гвардейцев, как девятым валом, унесло за бархатные полотнища занавеса.
Но этот эпизод не помешал вновь начаться, уже в пятом часу ночи, танцам под духовой оркестр. Каков же был восторг танцующих, когда они в кружении вальса увидели трех высоких гвардейских офицеров, которым только что бурно аплодировал зрительный зал. Танцевали они легко, улыбки на лицах солнечно светились, казалось, они были самыми счастливыми в этом вихре молодости, бурных чувств и радостей. А как только затихла музыка, гвардейцы откололи очередной номер. Купив у буфетчицы огромную корзину с пирожками, они стали угощать гостей бала — каждому по пирожку. Два лейтенанта навесу держали корзину, а капитан раздавал пирожки. Один вид пирожков и их соблазнительный запах разбудил во мне зверский аппетит. На кителе капитана золотились две полоски шевронов о ранениях. В какой-то миг взгляды наши встретились. Он махнул мне рукой и крикнул:
