Со свадьбой тянуть не стали. Уж очень понравился Силантию и Неониле Акинфий, да и Аришке служивый пришелся по душе. Конечно, со свадьбой можно было бы и не спешить, но поторопила сама Аришка: купец Хлебников всюду выслеживает, в последний раз, когда из храма Успения выходила, четыре молодца Хлебникова помышляли Аришку «увозом» увезти, едва вырвалась. Но купец все равно не угомонится, что-нибудь, да и придумает, несмотря на законы «Судебника», ибо Аришка живет в дому Силантия приживалкой, а такому знатному купцу, когда воевода и приказный дьяк в первых друзьях, увезти деву — дело плевое.

Вот и пришлось Силантию Фомичеву пойти на спешную свадьбу, кою провели в доме жениха, предварительно обвенчавшись в сельской деревянной церкви Святого мученика Андрея Стратилата[14].

Наверное, всех больше радовалась свадьбе мать Акинфия, Матрена. Наконец-то она в своей избе с любимым сыном и славной невесткой.

Уж так повелось: счастье бродит всегда с несчастьем. Через месяц у Акинфия зацвел картофель. Он с любопытством оглядел каждый куст и заметил на половине из них маленькие зеленые плоды, появившиеся на месте соцветий.

«Что за диковина? — раздумывал он. — Неужели князь Шереметев перепутал вершки с корешками? Но ведь, кажись, он твердо сказал, что клубни созревают в земле. Вот и гадай теперь».

«Вершки» заприметил один из зевак-мужиков, который чуть ли не каждый день заглядывал через забор на заморский овощ, прослышав, что его сам царь Петр с великим удовольствием откушал.

Мужик поделился новостью со своим соседом, на что тот многозначительно изрек:

— Коль царь в охотку едал, то нам сам Бог велел. Давай сопрем.

— Сопрем! Токмо бы Акинфий не углядел.

— А мы ночью сопрем. Акинфий, хе, все ночи напролет с молодухой забавляется, а Матрену пушкой не разбудишь.

Своровали, а затем позвали дьячка Мирошку, что жил неподалеку возле церкви.

— Благослови, душа Божия, да вкуси райских яблочек. Их сам великий государь за милу душу уплетал.

— Отчего не вкусить, коль и бражка на столе.

Все трое, перекрестившись и прочитав короткую молитву, чинно сели за стол и схрупали зеленые плоды.

Первым схватился за живот дьячок Мирошка.

— Нутро выворачивает.

Не успел сказать и ринулся к лохани[15], что стояла под висячим глиняным рукомойником с широким носиком. Затем вырвало и обоих мужиков. Лица у всех позеленели, как огурцы.

— Да это же отрава, православные. И брага не помогает. Сдохнем!

А затем на всех навалилась корча. Дело приняло бы дурной оборот, если бы одна из жен мужиков не сбегала за знахаркой. Та принесла скляницу какой-то мутной настойки и принялась вливать ее в рот мужиков. Двое с трудом приходили в себя, а вот зачинщик «царского кушанья» под утро скончался. Кое-как оклемавшийся Мирошка, чуть ли не ползком добрался до батюшки Николая. Выслушав дьячка, священник без обиняков[16] изрек:

— То дело Антихриста, кой указал переплавлять колокола на пушки, запретил «плакать иконам», отменил пост во всем русском воинстве, отобрал многие церковные земли, заменил святейшего патриарха учреждением Синода, и прочая, прочая! А ныне Антихрист повелел чертовы яблоки сажать, дабы и вовсе истребить православный люд. Святотатство вложено в голову царя погаными латинянами, а земляные яблоки и в самом деле бесовские, ибо слово «картофель» выведено из двух немецких слов. «крафт» — сила и «тайфель» — дьявол. Уразумел, что получается, Мирошка?

— Дьявольская сила, отче.

— Во-от! — вскинул длинный перст над головой священник. — Взращивает богомерзкий Акинфий, по наущению Антихриста, дьявольские яблоки — нечистый плод подземного ада.

— Ужель мириться, отче? Один уже помер, другой на ладан дышит, да и я, — дьячок шмыгнул утиным носом, — поди, не жилец.

— Кличь звонаря, Мирошка. Пусть в сполошный колокол ударит. Поучение буду прихожанам глаголить, а чертово яблоко предам анафеме.

— А что с самим Акишкой?

— Пусть мирские власти с Акишкой разбираются. А дьявольские яблоки его и ботву — в костер!..

Впервые повелению Петра Великого весь русский народ дал жесткий отпор. Его затея превратить картофель во второй хлеб с треском провалилась. «Народ ушел в глухой ропот».

Воевода хотя в душе и был согласен с церковниками уезда, но никаких мер к Акинфию Грачеву он принимать не стал, ибо градоначальник был подданным царя, стараясь неукоснительно выполнять все его указы, наказы и повеления.

Акинфий Грачев был единственным человеком, коему было предписано выращивание картофеля, и вот он теперь остался не у дел.

— Что дальше, волонтер? — спросил воевода, Семен Туренин.

Акинфий все последние дни пребывал в дурном расположении духа. Кажись, совсем недавно в счастье с Аришкой купался, а ныне будто самого ближнего человека похоронил.

— К Шереметеву поеду, воевода, ему и решать: то ли меня к царю отправит, то ли за новыми клубнями в Голландию пошлет, то ли другое дело предложит.

— Вот и поезжай с Богом. При встрече за меня словечко замолви. Вины-де воеводы нет. Мужик же, что твои плоды похитил, сидит ныне в Губной избе, о том я уже Борису Петровичу грамоту отписал. Отписал и о пагубе дьячка Мирошки, и священника Николая. На словах о том поведаешь.

Акинфий уезжал из дома с тяжелым сердцем. Жаль было расставаться с матерью, особенно с Аришкой, которую полюбил всем сердцем и которая сулила разрешиться сыном. Что-то теперь с родными станется и что будет с ними, коль надолго доведется отлучиться из дома?

Худо, тоскливо было на душе Акинфия.

Князя Шереметева на Москве не оказалось. Дворецкий же Фомич, напустив на себя важный вид, произнес:

— Послан великим государем под Везенберг наблюдать за шведами. Тебе же, Акинфий, приказано сидеть в Сулости и ждать подводы с клубнями картофеля.

— Так ведь поруха у меня приключилась, Гурьян Фомич.

— Не у одного тебя. Дурней русского мужика, никак, и на свете нет. Ему все иноземное в диковинку, выпучит глаза и смотрит, как баран на новые ворота. Ну да царь Петр Алексеевич дурь из мужика выбьет. Вот покончит со свеем[17] и примется мужика уму-разуму учить.

В приподнятом настроении Акинфий вернулся в родное село.

А царь Петр так увлекся морскими делами да войнами с недругами, что и про картошку забыл.

Через пятьдесят лет императрица Екатерина Вторая, бывшая немецкая принцесса София Августа Фредерика Анхальт-Цербстская, находясь в своем роскошном будуаре (где нередко занималась любовью с графом Григорием Потемкиным), вдруг сказала:

— Не пора ли тебе, светлейший, важным государственным делом заняться?

— Опять идти на турка, матушка?

— В войне с турками ты уже отличился[18].

— Отличусь и с другим недругом. Кто ж лучше меня выполнит военное дело, да еще по высочайшему указу императрицы!

— Никогда наперед не хвались, Гриша, не люблю того. Ты еще не знаешь, о чем пойдет речь, а уже о виктории сказываешь. Великий Петр потерпел в оном деле сокрушительное поражение.

— Да ну! Шутишь, матушка. Никогда не поверю, чтоб Петра побил какой-то недруг.

— Побил, светлейший, еще как побил. Удивлен?.. Побит своим же мужиком, не захотевшим сажать голландскую картошку… Не улыбайся. Я решила продолжить дело Петра. Следует посадить картофель по всей империи, и ты этим займешься.

— Не мелковато ли дело для светлейшего князя?

— Ишь, как заважничал! — поднялась с постели Екатерина Алексеевна. — Запомни, Гриша. В сей минут окажешься фельдфебелем на Кавказе. Не зарывайся, друг мой.