— Никак, чересчур богатый дом, Филат Егорыч? — спросил Стенька, хотя он видел громадный особняк Мясникова[47].

— Таких домов у нас в Вязниках нет. Скоро своими глазами увидишь и рот разинешь.

Рот Стенька, конечно, не разинул, но для виду поахал:

— И впрямь дворец, Филат Егорыч. Нешто и мне повезет по следам царя-батюшки пройти? Ух ты!

— Ты здесь варежку — то не шибко раскрывай. Веди себя скромно, тихо, ибо станешь жить в одной из комнат особняка.

— Буду как мышь, Филат Егорыч.

— Не приведи Господи. Аль ты не знаешь, Стенька, что мышь по всему зданию шастает? Без моего разрешения никуда не высовываться.

— Ну, тогда я себя к лавке прикую.

— Беда мне с тобой… Правь к парадному подъезду!..

Первые два дня Стенька жил барином: сладко ел, сладко спал, но затем начал звереть. Не по нутру ему такая жизнь. Если два месяца он проживет в этой комнате, то не вылезет из дверей. Помощник повара приносил из кухни такие кушанья, что от них можно было лопнуть.

— Слышь, Гаврилыч, у вас всех дворовых так сытно кормят?

— Харчем не обижены, но тебя приказано кормить наособицу, как человека господина Голубева… Может, добавочки приносить? Вон ты, какой каланча.

— Какая, к чертям, добавочка?!. Слышь, Гаврилыч, ты моего хозяина не увидишь? Словечко бы ему замолвить.

— Не имею чести, любезный. Господа кушают вместе, их обслуживает сам Иван Потапыч.

— Это еще, что за зверь?

— Словечки у вас, любезный. Камердинер.

— Ясно. А спальню моего хозяина знаешь?

— Как не знать-с? Мимо прохожу.

— Вот и славно. Зайди и скажи, что Стенька видеть хозяина хочет.

— Как можно-с? Вы с ума сошли, любезный. До ужина!

— Да постой ты, Гаврилыч! Тогда передай камердинеру, что я хочу сбежать.

— Вы странный человек, любезный. До ужина.

Стенька кинул с досады в закрывшуюся дверь оловянную кружку и повалился на постель. Вот тебе и дворец, живи теперь, как в золотой клетке, а на улицу и носа не кажи.

На улицу? Ну, зачем ты туда рвешься, неразумная голова? Чего ты там не видел? Узкие кривые улочки с каменными домами купцов и лавками, деревянные избы посадского люда, белокаменный Кремль с его уникальной звонницей и прекрасными храмами. А может, ты хочешь глянуть на утопающее в голубых сугробах Тинное море, усеянное рыбаками. (Подледный лов в Ростове был так же любим, как и летний).

Ах, Стенька, Стенька! Тебя всегда тянуло на люди. Одиночество тебе и за два дня опостылело. И все же надо перетерпеть, ибо никак нельзя тебе появляться в городе: слишком обличье твое приметное. Другой бы напялил шапку на нос и затерялся в толпе, ты ж не затеряешься, коль с оглоблю вымахал. Хочется тебе вновь попасть в лапы приказчика Корнея Букана? Не хочется. Авось обойдется, авось и благополучно вернешься после прогулки в «путевой дворец». Бог не выдаст, свинья не съест.

Мечется Стенька, ибо ему непременно надо на Подозерку сходить, где живет его родня, от которой ему необходимо познать последние новости — о батюшке и матушке, о Настенке, своих дружках… О многом хочется изведать Стеньке. Хоть и вправду убегай из «красного терема», но тогда и с ямщичьей службой придется распрощаться. Вот незадача!

Не ожидал, не чаял Стенька, что перед ужином к нему спустится Филат Голубев.

— Ты все дуришь, парень. Чего тебя здесь не устраивает? Я ведь гляжу, гляжу, да и на ворота укажу. Ямщика сыскать — только свистни.

— Благодарю, Филат Егорыч, что соизволил снизойти до моей милости, человечишка никчемного.

— Тьфу!.. Наградил же Господь ямщиком. Ты простым языком можешь изъясняться?

— Сколь угодно, ваша милость. Тошно мне в клетке сидеть. Дозволь на город глянуть.

— И всего-то?.. Аль нужда какая?

— Никакой, Филат Егорыч. Докука замаяла. На город хочется поглазеть.

Острые пепельные глаза Голубева, казалось, насквозь прощупали Стеньку.

— Есть у тебя нужда, нутром чую, но она не столь уж и худая, чтоб тебя не отпустить. Погуляй завтра с утра, а к обеду чтоб здесь был. Возможно, ты мне понадобишься.

— Вернусь. Купеческое слово даю, Филат Егорыч!

— Хоть ты и не купец, но таким словом никогда не бросайся. До завтра!

— Нижайше благодарствую, Филат Егорыч.

Голубев поднялся наверх, а Стенька принялся облачаться. Шапка на лисьем меху, теплый бараний полушубок, туго подпоясанный темно-зеленым кушаком, валенки, собачьи мохнатки[48]. Никакой мороз не страшен.

Вышел на Покровскую. Улица людная, снуют мужики и бабы, иногда пролетит купчина в зимней повозке, а иногда и ямщичий возок. Извозчик— лихой, задорный, помахивает кнутом, громко покрикивает:

— Гись! Гись!

Улица прямая, но узкая, зевака может и под плеть угодить.

Другой же лихач (шел порожняком) остановил возок и гаркнул:

— Кому на Чудской конец или в Соколью слободку? Мигом довезу!

Но желающих не оказалось, ибо народ шел пока на торг порожняком. Вот там-то возницам покоя не будет.

Вскоре Стенька повернул с Покровской направо и сразу увидел озеро в серой морозной дымке. Но рыбакам мороз не мороз, сидят, как черные вороны, подле своих лунок и ждут добычи. Большинство же рыбаков смутно маячили ближе к селу Поречью, где лов с давних времен был наиболее удачным.

А вот и улица Подозерка (или Рыболовная слободка), раскинувшаяся вблизи самого озера, позади коей красовался ростовский Кремль.

К избе дальнего сродника (по материнской линии) Амоса Фомичева подошел с некоторой опаской: с хозяином встречался всего один раз, и он показался ему мужиком, про которых говорят «сам себе на уме». Стенька так до конца и не понял натуру Фомичева. Отец как-то сказывал: «Прапрадед Силантий был добрым человеком. Дочка его за Акинфия вышла, а вот потомок, Амос, никак, с гнильцой».

Изба же Амоса ничуть не состарилась, по-прежнему имела довольно приличный вид: на бревенчатом подклете, с резными оконцами и тесовой кровлей. Подле избы — баня-мыленка, колодезь с журавлем, сарай, в коем мелькнула чья-то приземистая фигура в крестьянском армяке. Обычно летом на заборе сушились сети, от коих за версту пахло рыбой, а ныне они бережно уложены в сухом подклете.

«Крепкий дом, основательный, весь в хозяина, — подумалось Стеньке. — А хозяин — староста Рыболовной слободы, с начальными людьми дружбу ведет, перед ними, никак, прогибается. Как бы в оплох не угодить». Но отступать было уже поздно, ибо на крыльцо избы вышел хозяин в заячьей шапке и в таком же, как у Стеньки, бараньем полушубке. Увидел перед собой детину в лисьем малахае, хмыкнул в черную лопатистую бороду.

— Никак, Стенька пожаловал? Вот уж не чаял… А я, мил человек, на торг собрался.

— Тогда и я с тобой прогуляюсь, Амос Никитич. Не возражаешь?

Фомичев в каком-то нерешительно-задум-чивом состоянии похлопал меховыми рукавицами, а затем определился:

— Чего уж теперь? Заходи в избу, сродничек.

Три года не бывал Стенька в избе Фомичева, поэтому тотчас заметил некоторые перемены. Радовали глаз новая изразцовая печь, обновленный иконостас с иконами Спасителя, Пресвятой Богородицы и Николая Чудотворца, облаченных в серебряные ризы, поставец красного дерева с различной посудой. Деревянный пол украшала медвежья шкура, а на одной из стен красовался длинный (один к одному) рыбацкий багор, окрашенный в золотистый цвет — знак рыбацкого старшинства.

— Никак, разбогател, Амос Никитич? Добрая изба, на купеческую похожа. Кажись и работника держишь. В сарае копошился.

Амос ничего не ответил на эти слова, лишь молча подошел к поставцу и взял с него графин с водкой и две оловянные чарки.

— Ты уж не обессудь, сродничек. Недавно завтракали. Мать у меня в лавку ушла, а с ухватами воевать я не любитель.

— Не стоит беспокоиться, Амос Никитич. По горло сыт.

Но хозяин, не обращая внимания на слова Стеньки, принес из кухни каравай пшеничного хлеба и кувшин квасу. Затем перекрестился на киот и все так же молча налил в чарки водки.