— Ты меня прости, милок. Впопыхах о деньгах забыл.

— Как это забыл? — осерчал ямщик. — Кто же к Иннокентию без мошны ездит? Тут, брат, тыщи просаживают.

— Какие тыщи, какая мошна? Дворник я, но тут у меня дело спешное. Прости, Христа ради, и Бог тебе сторицей подаст, — жалостливо произнес Пятуня.

— Сейчас и подаст.

Ямщик сошел с облучка и двинул кулаком в меховой рукавице по лицу незатейливого мужичка, кой отлетел от саней на добрую сажень. Извозчик с руганью повернул вспять, а Пятуня, едва очухавшись, поднялся и, утирая кровь с лица (хорошо, зубы целы остались), покачал головой.

— И-эх, Рассея-матушка.

Во дворе громко, надрывно лаяли собаки. Пятуня испуганно застыл у распахнутых ворот, а затем понял, что собаки привязаны на цепи, иначе ни один бы человек не вошел в дом Сундукова. Все окна были ярко освещены, в коих мелькали какие-то неясные фигуры; ночная гульба была в полном разгаре.

Пятуня тихонько зашагал к крыльцу; поднялся на самую верхнюю ступеньку, а дальше идти не хватило духу. В дом-то не так просто войти: Иннокентий Сундуков, никак, с ведома Амоса решил Стеньку Грача погубить. Изведает, что он, Пятуня, человек Фомичева — и взашей из дома вытолкает. И как тогда быть, как во двор проникнуть?

Озаботился Пятуня. Постоял минуту-другую — и надумал рискнуть. Во двор можно пройти через сени. Правда, в темноте сделать это будет мудрено, но попытка не пытка.

На счастье Пятуни сени были освещены двумя керосиновыми фонарями, висящими на стенах. Дворовый снял один из них, и в тот же миг из избы вышел Василий в лакейской форме.

— Ты чего тут?

Пятуня замялся, а затем скумекал:

— Мне бы во двор, милок… По нужде.

— Из ямщиков, что ли?

— Ага… Прихватило, мочи нет.

— У нас тут не городской нужник, — строго высказал Василий, но, глянув на страдальческое лицо мужичка в тулупе, махнул рукой. — Ну да леший с тобой. Пойдем, провожу.

Отобрав у Пятуни фонарь, Василий спустился по невысокой лесенке во двор и показал мужичку отхожее место.

— Тулуп-то сними, дурень.

— Сейчас, милок, я быстро.

Выйдя из нужника, Пятуня несвязно проговорил:

— Прости, милок… Тут где-то человек на холоду помирает.

— Что за чушь? Держи тулуп.

— Не чушь… А ты посвети по всем углам… Человек, баю, опился. Не окочурился ли?

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво вопросил Василий.

— Да уж знаю. Посвети, ради Христа.

Василий прошелся с фонарем по широкому двору, а затем озадаченно возгласил:

— И впрямь, ямщик. Подле стойла дрыхнет. Ну и ну!.. Да это же гармонист Стенька. Эко наклюкался. А ну вставай!

Василий пнул Стеньку сапогом, но тот и не пошелохнулся.

— И впрямь, не окочурился ли? Вон и ворота приоткрыты. В такой-то мороз!

Оба принялись тормошить Стеньку, шлепать его по лицу. Парень издал едва уловимый стон.

— Слава тебе, Господи. Жив! — возрадовался Пятуня.

— Надо его в избу волочь. Тянем за руки… Тяжеленный, дьявол. Это он можжевеловой водки набрался.

С превеликим трудом втянули Стеньку в комнату и оставили возле печи.

— Да он холоднущий весь и чуть дышит, — забеспокоился Пятуня. — Как быть-то, милок?

— От чего чуть не помер, тем и лечить будем. Водки с перцем влить — очухается…

В комнату вошел Сундуков.

— Это еще что за представление?

— На дворе обнаружили, Иннокентий Сидорыч. Никак, вышел по нужде, да так и рухнул на дворе. Он, ить, можжевеловой наклюкался. Сам видел.

— Слабак. Такой-то верзила.

Иннокентий ничего не знал о кознях заводчика Пахомия Дурандина и его приказчика Чекмеза: оба опасались огласки, грозящей большими неприятностями.

— Слабак, — повторил Сундуков и приказал:

— Вы тут его приведите в чувство, а мне к гостям пора…

Утром Стеньку привезли в дом Федора Мясникова. Гаврилыч, войдя в комнатку, отведенную для кучера, осуждающе покачал головой.

— Ну, ты даешь, парень. Где всю ночь шлялся?

— Отвяжись! И без тебя башка трещит.

— Вот-вот. То он святой трезвенник, а то — несусветный пропойца. За версту разит. Тьфу!

— Отвяжись, сказываю!

— Не отвяжусь. Вечор тебя Филат Егорыч обыскался. Сердит был, жди расправы.

— Чего искал-то?

— Восвояси собирается, вот и искал.

Прихода Филата Голубева долго ждать не пришлось. Ему не захотелось распекать кучера на глазах Мясникова и его слуг, а посему предпочел спуститься вниз. Его острые пепельные глаза были и впрямь злы.

— Не слишком ли много я тебе воли дал, стервец? — сразу же взял в оборот кучера Филат Егорыч. — И как ты мое доверие оправдываешь? Возмутительным разгулом! Хозяин ему не указ, можно и по ночам бражничать. Стервец! На сей раз ты от плетки не уйдешь!

Заводчик и впрямь занес над Стенькой плетку, но тот перехватил его руку.

— Охолонь, хозяин. Ударишь — уйду, как и ране упреждал.

— Ты еще учить меня смеешь?! — вконец разошелся заводчик, но Стенька с такой силой стиснул кисть его руки, что плетка упала на пол.

Раздраженный Голубев сел на стул и, с неутихающей злостью, произнес:

— Уходи! Видеть тебя не хочу, забулдыгу.

Стенька накинул на себя полушубок и уже от дверей сказал:

— Прощай, хозяин. Плетку для другого кучера прибереги. Моей же вины нет.

— А ну стой!.. Как это нет?

— Очень просто. Опоили меня, хозяин. Мне водки и на дух не надо, а тут…

— Рассказывай, но если на толику соврешь, пощады не жди.

Стеньке и утаивать нечего: рассказал все, как было, после чего Филат Егорыч, распахнув сюртук и теребя золотую цепочку от часов, неопределенно хмыкнул:

— Вечно ты попадаешь в какие-то смутные истории, не поддающиеся здравому смыслу. То, что Пахомий Дурандин мог силком тебя заставить пить водку, и доказывать не надо. А вот то, что тебя сразила кружка квасу, никогда не поверю.

— Да я и сам не пойму, что со мной произошло, Филат Егорыч, но ощущение такое, что меня сонным зельем опоили, отчего я едва Богу душу не отдал. А потом и впрямь пришлось водку пить, чтобы в себя прийти.

— Весьма странное происшествие. Какой смысл тебя зельем опаивать и кому это на руку? Да и спаситель твой появился в доме Сундукова самым диковинным образом. Целый клубок загадок. Надо бы его распутать, да, жаль, времени нет. Готовь тройку, господин кучер.

Последние слова Голубев произнес жестко и не без доли сарказма.

В начале мая в Вязниковском уезде загуляла смута уездных крестьян.

Гурейка вечером рассказывал:

— Ну и дела, Стенька. Мужики мекали, что все обойдется, не впервой-де картошкой пугают, но такое началось, что волосы дыбом. Ехали мы с приказчиком через село Никольское, а там мужики бурмистра и вязниковских чинов кольями шибают. Лупят и горланят: «Не желаем на лучших землях чертовы яблоки сажать! Убирайтесь!» Так и турнули нежеланных гостей, а бурмистр с разбитой башкой в свою избу убрался.

— Молодцы! — одобрил действия мужиков Стенька. — Так и надо. Нечего чужеземным овощем землю мордовать.

— Молодцы-то молодцы, но миром сия затея не закончится. Думаю, что городской голова не потерпит бунта мужиков.

— Пожалуй, не потерпит, — согласился Стенька. — Ныне царь, чу, крепко за дело взялся. Боюсь, как бы и жителей Вязников, что из крестьян, не принудил… Давно у Томилки Ушакова не был?

— У Томилки?.. Да как тебе сказать? Был, — как-то расплывчато высказал Гурейка и отвел глаза.

— Ясно, — усмехнулся Стенька. — Никак, Ксения опять дала от ворот поворот. Угадал?

— Да ну тебя! Пойду Буланке овса задам.

— Давай, давай. Самая пора лошадь кормить, — посмеивался Стенька, хотя он хорошо знал, что дело не в Буланке: Гурейка никак не мог подладиться к Ксении. Как-то сердито бросил:

— Чертова девка! И какого еще парня ей надо? Нос воротит.

Чудной. Его Ксения с первых же дней постаралась отвадить, а ему все неймется. Уж коль не по сердцу, ничего не поделаешь.