Захарыч вновь замолчал, но теперь уже не надолго, ибо вскоре спросил:

— Значит, в глухие леса надумал уйти?

— Я уже говорил, Захарыч. Надо от сыскных людей схорониться.

— Так, так… А хочешь, я тебе дам добрый совет?

— Разумеется, Захарыч.

— Мы иногда лесной тропкой на Клязьму выбираемся. Кто с бредешком, а кто и с неводом в заливчики, ибо рыба для нас — подспорье. Как-то нас один мужик выручил, что в трех верстах в селе Никулине живет. Упредил, сказав о том, что рыбные ловы, на кои мы выходим, принадлежат Благовещенскому монастырю, и что монастырские служки отлавливают нарушителей, кои незаконный лов затеяли. Седни-де, как раз припожалуют. Пришлось нам уйти восвояси. Но мужик нам и потребные дни указал, когда служки ловы не проверяют. Нередко разговаривал я с этим мужиком, ибо он сам тишком ловил рыбу в тех заливчиках. Зовут его Егоршей, живет в Никулине, на десятки верст знает дремучие леса и даже самые отдаленные глухие деревеньки, где беглый люд укрывается. Сыщи его, думаю, он тебе весьма сгодится. Правда, не всякого человека он в скрытни проводит, но ты скажись, что от меня заявился.

— Спасибо, Захарыч. Непременно разыщу сего мужика, но поверит ли?

— Поверит, ежели скажешь: «Два фунта орехов».

— ?

— Надо было как-то Егоршу отблагодарить, вот я ему отборных орехов на лов и принес. У нас тут замечательный орешник разросся в полуверсте.

— Тогда точно поверит… Ну, что, Захарыч, спасибо тебе за хлеб-соль, за рассказ о старой вере и за добрый совет. Надо нам с Ксенией попрощаться. Она поедет домой, а я — в село Никулино. Может, тропинку к реке покажешь?

— Покажу. А как с деньгами у тебя?

— Не поверишь, Захарыч, но в деньгах я пока не стеснен.

— Кучером-то? Вот уж не чаял, что заводчик Голубев такой щедрый.

— Не обижает, но у меня случается и прибыток, Захарыч. Иногда в ресторациях на гармошке наяриваю. Купцы, когда в раж войдут, не скупятся.

— Бесовщина все это, скоморошество. Сии деньги не от трудов праведных, — вновь нахмурился Корней.

— Тяга у меня к гармошке. Ее не только купцы, но и народ любит.

Захарыч махнул рукой.

— Ступай к своей девице да старуху ко мне позови. Пусть тебе, скомороху, котомку соберет.

В Клязьме-реке напоили коня, а затем отлогим пустынным берегом тронулись к селу. Оба молчали. Стенька до сих пор мысленно продолжал спорить с девушкой, полагая, что ее поступок, который стал для него совершенно неожиданным, гораздо усложнит его жизнь. Вот характер! Еще в Старице, глядя ему прямо в глаза, заявила:

— Не гони, Степушка. Хоть убей меня, но домой я не вернусь. С тобой пойду.

— Но я ж в самую глухомань решил податься.

— Это меня не страшит. Я все перетерплю. Неужели ты не понимаешь, что я жить без тебя не могу. Не могу, Степушка!

В распахнутых, зеленых глазах было столь любви и отчаяния, что Стенька сдался, поняв, что все его попытки уговорить Ксению вернуться к родителям бесплодны. Но честно признаться, он не ожидал от девушки такой необоримости. Вначале его охватила досада (и до чего ж упрямая!), но затем — очень теплое и даже нежное чувство к Ксении, которого он еще никогда не испытывал в своей душе. «Наверное, это и есть любовь», — невольно подумалось ему.

А затем Стенькой овладели грядущие заботы: одно дело — одному в лесах укрываться, другое — вместе с девушкой, которая привыкла к семейному очагу, размеренному быту, и не видела в своей жизни тяжелых невзгод и лишений. Каково-то ей будет, когда он и сам не знает, какие испытания ждут его впереди.

На околице села спросили одного мальчонку, где находится изба мужика Егорши, и тот, с любопытством разглядывая пришлых людей, показал ручонкой в сторону храма.

— Как церковь минуете — пятая изба.

— Спасибо, малец, а ну держи семишник.

Мальчонка крепко зажал монетку в кулачке и резво припустил к своему дому.

Стенька, ведя лошадь за уздцы, с интересом приглядывался к селу. Никак, изб шестьдесят, село большое, но какое-то странное: улица обрывалась хилой избенкой под соломенной крышей, но саженей через пятьдесят вновь тянулась своим продолжением вдоль Клязьмы. Почему такой разрыв среди села? Выгорело, но следов пожарищ не видно.

Изба Егорши ничем особым не выделялась: небольшая, приземистая, в два оконца по лицу; незначительный был и дворишко для скотины, да и положенная для каждого крестьянина банька выглядела махонькой.

По двору разгуливали три курчонки во главе с огненно-рыжим петухом. А вот собака была привязана цепью к своей конуре, но почему-то не лаяла на чужих людей.

В избу стучать не довелось, ибо ее хозяин, лет пятидесяти, маленький, конопатый, с куцей пегой бороденкой, словно из-под земли вырос. (Вынырнул из-за поленницы).

— Аль ко мне, православные?

— К тебе, Егорша. Здрав будь.

— И вам пластом не лежать. Аль нужда какая?

— Может, пустишь на денек?

И тут дымчатые глаза Егорши насторожились, похолодели..

— Никак, обмишурились, православные. Моя избенка малая, сами едва ютимся. У нас же постоялый двор есть, вот туда и проворьте.

— Постоялый двор нам не подходит… Мы от Корнея Захарыча, что в Старице живет.

— Не ведаю такого.

— Ужель память отшибло, Егорша? А кто два фунта орехов его перещелкал?

Глаза мужика разом оттаяли.

— Орехи?.. Вот теперь припомнил. Заводи лошадь во двор.

В избе хозяйка перебирала в лубяном коробе прошлогодний лук, шурша золотистой шелухой.

— Принимай, Лукерья, гостей.

Лукерья вопрошающе глянула на супруга.

— Принимай, принимай. То — люди от доброго человека. Да и вечерять самая пора.

— Как скажешь, Егорша.

Хозяйка пытливо посмотрела на молодых людей, спросила:

— Никак, муж с женой?

Стенька хотел, было, что-то сказать, но Ксения его упредила:

— Вестимо, тетя Лукерья.

Стенька хмыкнул, но разубеждать свою попутчицу не стал, ибо тотчас смекнул, что так будет для хозяев удобней, иначе расспросов не оберешься.

Лукерья — под стать супругу: хотя и полная, но такая же маленькая, проворная; загремела ухватом в печи.

— Снедь у нас, сами знаете, не ахти. Пареная репа да каша овсяная, а щи завтра похлебаете. Правда, без мяса.

— Да вы не беспокойтесь, тетя Лукерья. Мы не голодны. В дороге подкрепились, — сказала Ксения.

— Голодны, не голодны, а вечерять сам Бог велел.

Нутро избы и в самом деле было невелико: русская печь с полатями, две спальные лавки да щербатый стол занимали почти все внутреннее пространство. В красном углу — иконы Христа и Николая Угодника в закоптелых медных ризах; на стене, ближе к печи, висела на железной цепочке глиняная лохань с тупым носиком, а на колках — повседневная одёжа хозяев дома; праздничная — вероятно, была сложена в лубяные коробья, кои наверняка хранились в чулане.

«Бедноватая изба», — подумалось Стеньке, который с удовольствием поедал пареную репу. — Здесь и впрямь спать негде».

Завершив трапезу, «молодые» поднялись со скамьи и перекрестились на киот, после чего можно было приступать к беседе.

— Никак, вдвоем обитаете?

— Сын — на отхожем промысле, а дочка давно замужем. В Сарафаниху отдали, в чужую губернию.

— Далече, Егорша?

— Почитай, рядом с селом. И всего-то на перелет стрелы.

— Не понимаю, Егорша.

— И понимать нечего, — рассмеялся мужичок. — Чай, видели, прямо за нашим селом обретается.

— Так это Сарафаниха? То-то я подумал про странное село.

— Сарафаниха, милок, но уже Ярославской губернии. Но мы, можно сказать, одним побытом живем, ибо все перероднились. У них праздник — мы к ним идем, у нас — они к нам валом валят. Так же и похороны, и другие напасти.

— Словно большая семья, — сказала Ксения.

— Почитай, так, девонька, — кивнула Лукерья.

— А ярославские чины в Сарафанихе бывают? — спросил Стенька.

— Куда от них денешься? Две недели назад были. Приказали мужикам чертово яблоко на лучших землях высаживать.